Сокровище двух миров

– Маневровые паруса – в исходную! – сорванным голосом скомандовал Эорлин-ши, выпуская из рук злополучный трос. Ветер донес запах дыма. – Крыло! Нижняя палуба! Крыло по левому борту сбрасывай!

Корабль дернуло, и пылающая плоскость, отделившись от борта, спланировала вниз. «Эолова арфа» вновь ровно заскользила под облаками, горделиво рассекая воздушный простор. Убедившись, что палуба больше не стремится уйти из-под ног, Радислава вяло проковыляла с мостика вниз и с деспотическим видом снова вцепилась в байкера. Собственные ноги отказывались ее держать.

– Благодарю за помощь, – встряхнул растрепанными волосами Эорлин-ши, протягивая Виктору руку.

– Всегда пожалуйста, – чуть поморщился байкер при пожатии. Его ободранные до крови ладони нещадно саднили.

– Ну вот, – вяло пробормотала оборотничка, заметив содранную кожу на руках оружейника. – Свинья болото завсегда найдет. Лечи тебя теперь… – Корабль чуть качнуло, и мир вокруг Радиславы резко крутанулся. – Ох, что-то мне совсем нехорошо…

– И кто кого лечить должен? – усмехнулся Виктор, бережно поддерживая девушку за плечи и подталкивая в сторону каюты.

Професс[2] светлейшего Общества Иисуса, наместник ордена в Нейтральной зоне, при всех своих громких званиях предпочитавший скромное обращение «брат Юлиан», неспешно прогуливался по узеньким, переложенным истертыми плитами дорожкам одного из старинных кладбищ Александро-Невской лавры. Темные, покрытые мхом саркофаги, причудливо изогнутые оградки, оплетенные плющом кресты и скорбные ангелы приводили брата Юлиана в состояние умиротворения, просветляли его голову и помогали собраться с мыслями. Остановившись возле склонившихся ив, уныло купавших свои длинные ветви в пруду, он отрешенно уставился на зеленую воду, испещренную желтыми черточками острых ивовых листьев. Холеные бледные пальцы иезуита вяло перебирали отполированные темные четки. Четки выглядели слишком простыми и даже откровенно бедноватыми для своего владельца, но он ни за что не променял бы их на другие: одного шарика, брошенного в воду, было достаточно, чтобы устроить небольшое светопреставление во славу Господа. Вещество, из которого изготовили эти четки, вступая в реакцию с водой, давало такой бешеный выброс энергии, что куда там малохольному динамиту.

Казалось, професс светлейшего ордена под действием энергетики данного места просветлился и умиротворился настолько, что решил почтить усопших и прочесть заупокойную молитву, дабы души их пребывали в свете. Но это только казалось… Любой, кто знал брата Юлиана достаточно хорошо, уже по тому, как яростно он мучил смертоносные четки, догадался бы, что разум его далек от умиротворения, а мысли – от моления. Но таковых рядом не значилось, а уткам, величаво рассекавшим зеленую гладь пруда, не было никакого дела до застывшего на берегу человека. Однако мысли иезуита все же касались личности усопшего, но, увы, не содержалось в них ни сожаления, ни грусти, – лишь голый прагматизм и раздражение. Ибо покойный решил воссоединиться с Господом как раз за день до приезда брата Юлиана в обитель. Весьма несвоевременно!

Чуть больше месяца тому назад вследствие не совсем тихо прошедшего эксперимента представителей ордена в Праге оказалась повреждена колонна Пресвятой Троицы – пражский чумной столп. В ее развороченном постаменте среди обломков братья нашли некий ларец, внутри которого обнаружили футляр для хранения свитка и истрепанный лист с надписью на Старшей речи. Свиток, находившийся в футляре, оказался девственно чист, что изрядно озадачило пражскую братию. Вероятно, свет на эту диковину пролил бы найденный там же документ, но он был настолько затерт и истрепан, что разобрать текст не представлялось возможным. Вот тут-то брат Юлиан, прибывший в Прагу по делам ордена, и вспомнил об одном скромном иноке Александро-Невского монастыря, прослывшем за неполные пять лет искусным реставратором старинных рукописей и документов. А поскольку професс как раз направлялся с ответственным поручением в северную столицу, орденское руководство решило, что он передаст документ в Александро-Невскую обитель для восстановления. Сроку брату Андрею, тому самому искусному монаху, был настоятелем даден месяц.