Сокровище двух миров

И посему через пять минут по улице в сторону собора Святого Матиаша бодро двигался вполне узнаваемый до пояса, если не считать берета с помпоном, оружейник специального отдела Виктор Кипелов, затянутый в потрепанную косуху. А вот ниже пояса по улице шел очень даже шотландец в красно-зеленом килте и выглядывающих из-под берцев белых гольфах с кисточками. Кожаные штаны, которые байкер ни в какую не пожелал оставлять у Рида, болтались на плече. Прохладный ветер неприятно обдувал голые ноги. На ехидное замечание архонта, мол, килт положено носить без белья, байкер ответил, что шотландцев у него в роду никогда не водилось, а значит, мужская честь его семьи не пострадает. Впрочем, даже несмотря на оставленное белье, честь все равно мерзла, и поэтому расстояние до собора Виктор преодолел в два раза быстрее обычного…

Очутившись перед своей лестницей, он все-таки попробовал обойтись без пения.

– Рада! Радислава!.. Прости ме… Кхм… – Байкер запнулся. Уж как-то очень нетрезво звучал его голос.

Ответа на столь пламенный призыв, впрочем, не последовало, и оружейнику ничего не оставалось, кроме как подняться на площадку перед дверью и приняться за поиски отданного Лиссой текста.

Словно на беду, заветного листка нигде не нашлось. Байкер принялся лихорадочно вспоминать слова. Как же там было-то?.. Но вместо шотландской песни память подкидывала только воспоминания о том, что у менестрельки очень симпатичные ушки, особенно когда они, чуть тронутые изменением, вытягиваются на манер эльфийских. И тут нужные слова пришли как-то сами собой. Виктор смущенно откашлялся и хрипловато затянул:

Эй, детка, а есть ли влеченью предел?
Я увидел твои уши и в момент обалдел!
Ты так хороша, без каких-то прикрас,
Пленяет меня взгляд янтарных глаз,
Но лишь уши твои я хочу целовать сейчас,
О-о-о, хочу целовать сейчас…

Словно ивовый лист, они длинны и остры,

О, эти уши! В сердце моем разжигают костры,
И больнее стрелы они ранят меня
Своей красотой на закате безумного дня,
Да, на закате нетрезвого дня,
О-о-о, своей остротой они ранят меня….

Но солнце зашло, ты сбежала домой,

А острые уши стащили покой,
И я под дверями скулю, словно пес,
Ты сердце ушами пронзила насквозь,
И все ниже сердца пронзила насквозь,
О-о-о, я жить не хочу с тобой врозь…

Душа моя нынче что каменный груз,

И мне остается лишь спеть этот блюз,
О-о-о, спеть остроухий блюз…

Вдохновение, навеянное воспоминаниями об ушах, иссякло, песня закончилась. А изменений не предвиделось никаких. Дверь по-прежнему оставалась закрыта. Байкер с минуту посверлил ее выжидательным взглядом, после чего тяжело вздохнул и опустился на доски, упершись в дверь спиной с явным намерением заночевать пусть и на пороге, зато родном. Тут створка резко распахнулась, и не ожидавший ничего подобного Виктор провалился спиной вовнутрь. Над ним, уперев руки в бока, стояла Радислава.

– Это было ужасно! – вынесла она свой вердикт. – Ты хрипел и фальшивил, как ржавый патефон! Эй, а где твоя волынка, Дункан Маклауд?! – Последнее оборотничка выдавила уже пополам с душившим ее смехом.

Байкер перевернулся на живот и на четвереньках поспешно забрался в комнату.

– Я прощен? – не меняя позы, жалобно вопросил он.

– Нет, но если поклянешься больше не петь, я, возможно, передумаю. Да и жалко тебя, еще отморозишь себе что-нибудь ниже сердца в этой куцей юбчонке, а мне потом страдать от недостатка внимания, – усмехнулась Радислава. – «…Сердце ушами пронзила насквозь»… хм… а ничего так рифмочка…

Говорят, святость человека измеряется его верой. Чем искреннее он верует, тем сильнее испытания, выпадающие ему, тем больше божественная благодать, ниспосылаемая Господом как вознаграждение за веру и терпение. Его светлость кардинал Дэпле, несмотря на свой высокий церковный сан, никогда не считал себя истово верующим, предпочитая насылаемым испытаниям собственноручно сплетенные интриги, а гипотетической божественной благодати – куда более реальный комфорт и удовольствия. Впрочем, иногда Господь все же вспоминал своего нерадивого слугу и ниспосылал ему испытания, будто намекая: выдержишь – и будет тебе благодать… Тогда его светлость морщился, раскупоривал бутылку несусветно дорогого старого вина и погружался в мрачную меланхолию, предпочитая молитвам и покаянию философское выжидание.