Сокровище Родины

— Может, и из театра, я почём знаю! — проворчал номерной, повернулся в коридор, сказав туда: — Идите, здесь, — и, оставив дверь отворённою, удалился, найдя, вероятно, что исполнил свои обязанности.

В сумерках тёмного коридора обрисовалась фигура, которую Козодавлев-Рощинин сейчас же узнал. Это был Галактион Корецкий.

— Ах, это вы! — произнёс Козодавлев-Рощинин и, во избежание неприятностей, которые могли произойти в гостинице, в случае если бы Корецкий и здесь набуянил, поспешил добавить: — Войдите.

Корецкий вошёл. Однако по его виду сразу можно было успокоиться, что сегодня он никакого буйства не произведёт. Он, видимо, выспался. Его лицо было помято, глаза он держал опущенными. Сегодня он был в смирном настроении.

— Вы меня извините, что я без галстука, — начал Козодавлев-Рощинин, запахивая халат, шаркая туфлями, надетыми на босую ногу, и принимая тот шутливо-насмешливый тон, с которым он обращался ко всем, за исключением только Манички, и то, впрочем, когда разговаривал с нею по душе. — Впрочем, я могу и приодеться, — вдруг решил он, отправляясь за ширмы, где стояла его кровать. — Садитесь, — сказал он из-за ширм Корецкому.

Он суетился и не знал, как ему быть со своим незваным гостем.

— Я уже сел, — спокойно ответил Корецкий.

Козодавлев-Рощинин выглянул и увидел, что Корецкий действительно сел, не ожидая к тому приглашения.

«Нет, оставлять его там одного нельзя», — решил комик.

Хотя все его драгоценности, то есть часы, запонки и серебряный портсигар (подношения от публики), были тут, за ширмами, на ночном столике, а там, в комнате, лежали на столе только тетрадки ролей, всё-таки Козодавлеву-Рощинину показалось опасным оставлять Корецкого одного и он вышел к нему снова, как был, в халате и в туфлях на босую ногу.

— Знаете ли, что вы сделали вчера, господин хороший? — спросил комик, опустившись на стул против Корецкого.

Тот помотал головой и ответил:

— Не знаю, а что?

— Вы наскандалили вчера в храме искусства…

— В каком храме?

— Искусства, душенька, театром называемом…

— Я не был в театре вчера, — возразил Корецкий.

— Значит, так были упимшись, что не помните?

— Не помню! — подтвердил Корецкий.

— Хорошо. Тогда я вам объясню положение, коего вы причиной: вы наскандалили вчера в преддверии театральном, затеяв там шум. Этот шум был услышан нашим милостивым антрепренёром, Антоном Антоновичем, человеком очень солидным и почтенным, как вы изволите знать…

— Не зна-аю! — выговорил, икнув, Корецкий.

— Вы вчера познакомились с ним, однако… Достойный гражданин и столп театрального дела в России. Ну, так вот он, как достойный гражданин и столп, поступил с мудростию Соломона и изгнал нас, то есть меня и дочь вашу, из своей труппы… Теперь мы находимся между небом и землею. Без дела, а значит, и без денег… Если вы, мой бутон невинности, пришли ко мне за презренным металлом, то извините, его у меня нет и взять его неоткуда. А причиной тому вы сами…

— А мне нужны деньги, — проговорил Корецкий.

— Они всякому дураку нужны, — деловито согласился Козодавлев-Рощинин и добавил: — Вы только, милостивец, конечно, не принимайте на свой счёт этого моего замечания, ибо тут под «всяким дураком» я самого себя подразумеваю… Мне тоже деньги нужны…

— Мне бы рублей двадцать пять, — смиренно, даже робко проговорил Корецкий.

Когда он не был пьян, как сегодня, что, впрочем, очень редко случалось с ним, он обыкновенно держал себя тихо и именно смиренно и робко.

Однако такой суммы он никогда не запрашивал.

— Что так мало? — улыбнулся Козодавлев-Рощинин. — Вы бы сразу уж двадцать пять тысяч рублей запросили! Ведь всё равно — взять мне их неоткуда… И зачем вам такой капитал понадобился?

Корецкий поморгал глазами, побарабанил пальцами по столу и ответил:

— Хочу начать новую жизнь.

— Дело хорошее, — согласился Козодавлев-Рощинин. — Зачем же вам для начала новой жизни именно двадцать пять рублей нужны?

— Во-первых, чтоб приличное платье купить себе…

— Вы его всё равно пропьёте, — значит, ваше «во-первых» не выдерживает критики, а «во-вторых»?

— Во-вторых, чтоб уехать отсюда…

— Уехать? Вот это на дело больше похоже. Куда же вы хотите уехать?

— Далеко.

— Прекрасно, золотой мой. И как скоро?

— Чем скорее, тем лучше…

— Вот как? И это вы говорите серьёзно?

— Совсем серьёзно.

— Ой ли?

— Я подписку готов дать.

— Какую подписку?

— Что больше вы обо мне никогда не услышите, и больше я угнетать вас не буду…

— Предложение заманчивое. И как это вы, прелесть моя, верно выразились: «угнетать», — именно угнетать…

Корецкий хотел было ещё что-то сказать, но икнул только и затем раздумал.

Козодавлев-Рощинин опустил голову и долго молчал, соображая.

— Вот что, — заявил он, наконец, — если вы мне такую подписку, действительно, дадите — то, может быть, я достану деньги… Но только ставлю и некоторые свои условия…

— Ка-акие? — полюбопытствовал Корецкий.

— Что денег на руки вам не отдам. Платье мы купим вместе, а затем я отвезу вас на железную дорогу и возьму сам билет прямого сообщения до станции вашего назначения, выражаясь официальным языком. Согласны?

— Не согласен, — сказал Корецкий.