Сокровище тени

В университете Октавио не жаловали — он прогуливал курсы алхимии и копьеметания. Профессора смотрели на него с пренебрежением, ректор запретил ему доступ в Центр фонетических исследований. Октавио не заслужил такого: он был прилежным студентом, но не в тех предметах, которые интересовали других.

Он создал теорию. «Голос исходит не от связок в горле и не от воздуха, который шевелит ими. Он существует сам по себе, без источника. Просто он — пленник горловых мускулов и зависит от воли человека… Я хочу освободить его. Сделать так, чтобы он появлялся из другой части тела: из глаза, из руки. А после этого — освободить его от моей воли. Он будет звучать когда хочет и где хочет. И я услышу его».

Октавио покинул университетский городок и снял комнату в пансионе. В коридоре он не появлялся, и про него стали забывать. Слуга его игнорировал. В постели Октавио завелись паразиты, ему пришлось привыкнуть к лишениям: он мог неделями жевать черствый хлеб, запивая водой. Ему даже не требовался сон: в лихорадочном возбуждении он бодрствовал, работая согласно своей методике.

Много времени прошло — насекомые, словно корабельные крысы, покинули его, не извлекая ничего больше из-под сухой кожи, — пока Октавио не нашел то, чего искал. Той ночью он грыз корку, поранился, издал стон, который вышел из ноги. Обезумевший, торжествующий, он выбежал на улицу голый. Но никого это не обеспокоило. Все продолжали есть.

Октавио не мог уйти далеко в чем мать родила. Деревянные кирпичи мостовой разбухли от дождя. Ключи, подвешенные над дверью слесарной гильдии, позвякивали от морского ветра, качались вывески с рекламой газировки. За окнами девушки, сидя у телефона, играли на лютне, а вдали, за городом, цветы карликовых апельсинов насыщали ароматами тревожный воздух. Октавио шел босиком, наугад, разговаривая всеми частями тела, выбалтывая все, вплоть до своих секретов.

Вскоре от холода он не выдержал и свалился перед изъеденной деревянной дверью. Это услышал мастер Брумштейн.

Мастер Брумштейн делал свои башмаки вручную. Затем продавал их в рассрочку. Никто не платил ему больше половины оговоренной цены. Когда он шел получать деньги, ему не платили, возражая, что башмаки плохо сделаны. Если же сапожник настаивал, ему давали бутылку водки и выгоняли ударами палки. Старик возвращался в мастерскую, плача, глотал спиртное и взывал, пьяный, к своему божеству Ципельбруму — деревянному идолу с человеческим голосом, который однажды спустится и дарует ему счастье.

Он пел свои псалмы, когда понял, что в дверь стучатся. «Кто хочет прервать в этот час мою молитву? Посмотрим». И он увидел Октавио, распростертого перед дверью. Башмачник ощутил дрожь, жжение в глазах, жужжание в ушах. Он заворочал пересохшим языком:

— Ципельбрум явился!..

Кожа Октавио так загрубела, что ее легко можно было принять за дерево.

Мастер Брумштейн втащил обморочного Октавио внутрь, поискал молоток, прибил гостя к стене, зажег перед ним три свечи и стал ждать.

Очнувшись, Октавио решил, что грезит. Он был прибит гвоздем к стене темной комнатки, полной пустых бутылок, кусков кожи, гипсовых болванок,

а перед ним стоял на коленях пьяный старик и рыдал, колотя себя в грудь недоделанным башмаком.

— Кто ты? — спросил Октавио.

— Он говорит человеческим голосом! Не двигая губами, он ведь деревянный! О Ципельбрум, я знал, что однажды ты придешь и даруешь мне счастье!

— Какого счастья ты ждешь от меня?

— Чтобы мои должники расплатились со мной!.. Ведь будет так, да? Если мне заплатят, у меня появятся деньги. Если появятся деньги, напиваться станет опасно. Придет бургомистр и прочтет мне нотацию; придет полиция и оштрафует меня; придут соседи просить, чтобы я вступил в сообщество мастеров-трезвенников; жизнь моя станет невыносимой, я не смогу пить и петь псалмы… Хотя, конечно, больше не нужно призывать тебя в псалмах, потому что ты здесь. Что я буду петь теперь? Таково было мое прежнее счастье. Ты должен рассказать мне о новом счастье.

— Я не знаю ничего о счастье, вися здесь, в твоей комнате.

— Говори, а то побью! — объявил мастер Брумштейн, доставая хлыст.

— Я правда не знаю! — ответил устрашенный Октавио.

— Ципельбрум знает все! — взревел старик и стал избивать его. Он так усердствовал, что Октавио принялся стонать всеми порами кожи. Эти жалобы еще больше разгорячили сапожника, который, попивая водку и работая хлыстом, грозился хлестать его не один час. — Теперь я знаю, что делать, когда я пью: избивать моего Господа Ципельбрума!

Этот новый псалом имел не мистический, а чувственный оттенок.

С Октавио что-то произошло. Измученный, он перестал кричать, но голос все рвался из его внутренностей.

— Спасибо, мастер Брумштейн! Голос отныне свободен от моей воли!

Сапожник был в недоумении. Он начал поиски. Через некоторое время он подошел к Октавио и приложил ухо к его телу. Улыбнулся. «Голос должен быть в моей власти!».

Он взял нож, всадил его в тело божества, вскрыл грудь. Октавио хотел было взмолиться: «Ты нашел его, не отнимай его у меня», но у него не было голоса. Тот разливался, свободный, как молодой зверь.