Сокрытые лица

– Изгиб крови! Изгиб крови! Химера? Нечто невозможное? – все повторял и повторял эти загадочные слова еще один безумец, граф Грансай, колотя сомкнутым кулаком по пыльному столу, за которым сидел он в уединении своего оазиса. – Вот уж близится час, когда после долгой тьмы изгнания смогу я возвратиться на озаренную равнину Либрё и изогнуть радугу старой крови Грансаев к телу Соланж де Кледа. Война окончена!

За все эти годы с тех пор, как Соланж сходила на поляну Мулен и безмятежным мартовским вечером покаялась кожевнику-пастуху, она, по всей видимости, очистилась и освободилась от всех хворей. Дух графа Грансая прекратил навещать ее манером, возмутительным для ее скромности. Тем не менее он ни на миг не покидал ее мыслей. Но она позволяла своему духу пребывать с ним лишь для того, чтобы день и ночь молиться за спасение его души. При этом она занималась благотворительностью и велела Мартану и Прансу восстановить старую часовню Мулен, где кожевник-пастух мог тайно проводить службы. Оргазмы, что случались с ней посреди мучительнейших истязаний ее духа, обратились в мистические исступления, пропитанные благолепием ее очищенной души и покоя тела. Но Бог наградил ее и сверх того, удостоив величайшим счастьем из возможных, о каком она никогда не осмелилась бы просить, на какое надеяться: граф Грансай, разведясь с Вероникой, собрался взять ее в жены – наяву. От него уже пришло два письма, кои она перечитывала снова и снова, орошая слезами радости. Теперь все ее страдания, что вынесла она в долгие годы оккупации, казались ей ничтожными.

Но будет ли она все еще красива? Да! Печать страданий лишь еще более облагородила ее. Есть вина, каким старение впрок, – так же и она впрок страдала. Ибо к страданиям ее не примешивалась низость. Только мелкие беспокойства да грубая, мещанская суета уродуют лица и иссушают тела, но никогда – великие мученичества. Они сжимают и скручивают лишь мышцы, напряженные от страстей Аполлонов тоски, сияющей, как белоснежные кости, сквозь раны распятых Христов. Соланж де Кледа, милая мученица без тени меча! И какое же это затаенное сокровище, какой пьянящий шепот неприкосновенного желания в воскресении ее плоти, и какому смертному когда-нибудь достанется приблизиться к чуду этой женщины, возвышенной утонченностью ее исступлений воздержания и святостью молитвы!

Как могла Соланж де Кледа, в состоянии предбрачного блаженства, распознать или обратить внимание на некоторую скрытность, исполненную обиженными и пугающими намеками, кои Жени и братья Мартан постоянно вставляли в малейшие свои замечания с самого окончания войны. И все же обособленность их деревни, будто чумной, созданная брожением настроений в Либрё, напитанных гражданской междоусобицей, с ядовитыми, пагубными перешептываниями, с каждым днем все уплотнялась вокруг Мулен-де-Сурс и ее ручьев, что отвели враги, и остались они жгучим несмываемым клеймом. Но она была женщиной, всего лишь женщиной, ничего не смыслившей в политике, и делала все лишь для того, чтобы защитить интересы своего неблагодарного сына, руководствуясь советами мэтра Жирардана, столь благородно погибшего за свою страну! Как могли они ставить ей в вину, что она действовала в свете опыта столь образцового гражданина?

«Жени пусть говорит, что хочет», – рассуждала она про себя и обращалась к Жени:

– Граф Грансай – всего лишь человек. Он, может, уже на пути ко мне. Бедная моя Жени, людям Либрё придется его слушаться. Он их хозяин, Жени!

– Времена изменились, мадам. Мадам не понимает этого так, как мы. Мы всякое слышим. Вы не выходите из Мулен-де-Сурс, и, может, оно и к лучшему для всех нас!

– Что же, крестьяне Либрё забудут все добрые дела и помощь, что я им оказывала эти зимы? У них нет больше сердца?

– Боюсь, что так, мадам. Злые ветры уже поднимают пыль на равнине, а сердца истомили немцы!

– Нужно терпеть, Жени, как я терплю, и молиться за то, что граф принесет примирение в грудь каждой семьи и между семьями. Пусть католическая Франция вновь достигнет покоя крови.

Граф Грансай был из той породы людей, кто в беспокойные времена гражданской войны обретают лица. От природы мстительный, его дух, до времени помраченный теплившимся исступлением, к концу войны напитался новым, смертельным запалом карающего патриотизма, и он собирался прибыть в Либрё в роли судии. Он отрекся от жизни позорных уступок и присвоения чужого, какую вел последние годы. Отныне он будет неподкупен и несгибаем, как образцовый спартанец, ибо возлюбленной его стране вновь угрожала смерть, на сей раз – от анархии.

«Жирардан, на земле, где пало ваше тело, мы будем теперь казнить предателей!»