Соль на нашей коже

В эту ночь ей не придется удерживать его – он даже не пытается встать. Затихает, прижавшись к ее мокрому бедру в теплом запахе их близости, забыв о том, что надо бежать, смывать следы своих утех. Мари-Жозе, наверное, не нравятся эти излияния. Побаловались – нужно сполоснуться, застегнуться и снова стать достойным отцом семейства, который может, не стыдясь, смотреть в глаза своим детям. Гавейн так удивился в первый раз, когда Жорж не выказала отвращения к растекшейся сперме, наоборот, была недовольна, что он оставляет ее одну на холодных простынях и бежит в душ. Сама она не вставала мыться, хотя бы ради того, чтобы покончить с отвратительным ритуалом своей юности, когда с каждой секундой рос страх перед последствиями и даже одеколон, впрыснутый в опасную зону, не мог гарантировать безнаказанности. Но сейчас они лежат обнявшись и каждый боится заговорить о будущем.

Их будущее разлетится завтра в разные стороны. Жорж будет писать, как обычно, в Пуэнт-Нуар до востребования. Он будет отвечать каждые две недели, сходя на берег. Но что он ей может написать? «Сильный ветер, сударыня…» Как это грустно – любить альбатроса. Но в здешних морях он хотя бы меньше рискует.

Жорж едва ли хватит пятнадцати часов обратного пути, чтобы вновь собраться, вернуть все на свои места… в первую очередь то, что ниже пояса.

– Да, подружка, да, это я тебе говорю. Отдохнешь немного. Пора уже, право! За десять дней ты не знала ни минуты покоя, тебя терзали, атаковали, оккупировали, а ты была всегда готова, как юный скаут! Я стала твоей рабой; ловко же ты взяла надо мной верх. Вот так пригреешь змею… только не на груди, а ниже. Но не вечно тебе командовать.

Праздник окончен, подружка!

6 Берегись: опасность!

Скажите мне, что это прошло бы очень быстро, если бы я жила с Гавейном и никому из нас не надо было бы ломать свою жизнь – особенно ему.

Скажите мне, что доверяться своему телу – безумие, что оно так непостоянно и если заставит голову принять опрометчивое решение, то это может обернуться катастрофой.

Скажите мне, что, если я хочу сохранить эту любовь, я должна смириться с тем, что ее теряю.

Скажите мне все это, потому что сама я никак не могу войти в свою колею. Я будто выброшена из жизни, живу в барокамере, я прописала себе курс дезинтоксикации от самого восхитительного из наркотиков – сознания, что любима. А когда я выйду на воздух, придется снова приучиться к любви Сиднея – любви комнатной температуры, привыкать к его тощим плечам и уже сутулой спине, к его вялости, в то время как я еще чувствую ладонями крепкие мускулы Гавейна, ощущаю его телом, будто он по-прежнему со мной. Точно девчонка, я ношу с собой его первое любовное послание, листочек бумаги в клеточку, который он вложил мне в руку в аэропорту: «Прочти, когда опять уйдешь из моей жизни». Не меньше, чем содержание, умиляют меня старательно выведенные буквы и безупречная орфография прилежного ученика, одного из лучших в департаменте выпускников средней школы: «Раньше я думал, что все дни похожи один на другой и что так будет до самой смерти. Но с тех пор, как ты… нет, не могу объяснить, не проси. Знаю только одно: я хочу, чтобы ты осталась в моей жизни и хоть иногда в моих объятиях, если ты захочешь. Ты говоришь, то, что с нами случилось, – это как болезнь. Если так, то я не хочу выздоравливать. Я знаю, что ты где-то есть и думаешь обо мне, и это помогает мне жить».

К счастью, я слишком хорошо знаю Гавейна – или мне кажется, что знаю? – и потому не боюсь, что страсть к женщине может надолго заслонить для него любовь к своему делу, а стало быть, отбить вкус к жизни. Море возьмет свое, он вспомнит, что ему дорого по-настоящему, быть может, ему случится даже возненавидеть меня за то, что я заставила его свернуть с пути. Если это может ему помочь, то от души ему этого желаю, потому что я в наших отношениях чувствую себя выигравшей стороной, а значит – виноватой. Я, по-моему, куда меньше, чем он, мучаюсь от того, что с нами произошло, и я же получаю куда больше удовольствия, без малейших угрызений совести смакуя вкус запретного плода.

Сидней ничего не знает – или почти ничего. Я не хочу отдавать ему Гавейна на растерзание: силы слишком неравны и я чувствовала бы себя предательницей по отношению к моему альбатросу, я отмежевалась бы от него, если бы описала таким, каков он есть, Сиднею, для которого везде, даже в любви, на первом месте стоит ум. Он убедительно доказал бы мне, что я влюбилась в деревенщину – тоже неплохой опыт! – и я молчу отчасти из трусости, отчасти щадя самолюбие Сида, я не стану объяснять ему, что так крепко связывает меня с Лозереком и чего я не могу объяснить до конца себе самой. Слава Богу, хоть я и не умею лгать, но скрытности научилась.