Соль земли

Выступая недавно на конференции в Притаёжном, Алексей советовал комсомольцам заняться составлением краеведческих карт своей местности, наносить на них все интересные данные физико-экономического, геологического, этнографического, исторического характера. Чтобы преобразовывать свой край, надо прежде всего отлично знать его. А никто так не знает свою местность, как сам народ. Беда лишь в том, что зачастую эти знания, накапливаемые из поколения в поколение, утрачиваются и люди лишают себя таких ценных открытий, которые приобретаются затем долгим, тяжёлым трудом специалистов, — в этом Алексей был убеждён.

— Видишь ли, Корнеич, — переходя на задушевный тон, доверчиво проговорил старик, — колхоз наш решил вон на том бугре новый полевой стан построить. Эти молодые земли под лён у нас пойдут. — Старик лёгким взмахом руки описал полукруг, в середине которого оказались и те раскорчёванные земли, которые только что видел Алексей. — Ну, а без воды, сам понимаешь, какой же полевой стан?

— Да вы не Дегов ли? — спросил Алексей.

— Он самый! — воскликнул старик, и широкое лицо его, обросшее густой окладистой бородкой, расплылось в довольной улыбке. — А как вы узнали меня?

— Портрет ваш в областной газете был. А когда вы о льне заговорили, я сразу понял: «Это он, Дегов Мирон Степанович!»

Дегов опять расплылся в улыбке. На днях Указом Президиума Верховного Совета СССР за высокие урожаи льна он был награждён орденом Ленина. Старик обычно был молчалив, но такая высокая оценка его заслуг государством взволновала его, и при разговоре об этом, как он ни сдерживался, радость то и дело прорывалась и смягчала суровые черты его крупного лица.

На земле лежал раскинутый брезентовый плащ. Дегов пригласил Алексея присесть. Задерживаться не хотелось, но старик уже опустился на землю. Алексей сел рядом с ним, достал портсигар и, угостив всех папиросами, спросил:

— Не вы на мои выстрелы вечером откликались?

— Мы утром пришли. Ночевали на полевом стане, — с недоумением глядя на Алексея, сказал Дегов.

«Стало быть, кто-то другой мне сигналы подавал», — подумал Алексей и поспешно изменил тему разговора.

— Ну, а как бурение? Нашли воду?

— Воды тут много, да не везде она близко. Пятый метр идём, а сухо.

— Попробуйте побурить вот тут, где хвощ растёт, — посоветовал Алексей.

Он собрался уже идти, но Дегов остановил его.

— А ты слышал, Корнеич, нашу мареевскую новость? Основатель нашей деревни каторжанин Марей Добролётов пришёл…

— Неужели?.. Да он разве не умер?

— Живой! С Михайлой Лисицыным на Таёжную отправился. Пожалуй, за восемьдесят ему, а в памяти ещё.

Алексей слышал о Марее от Лисицына. Тот часто рассказывал о нём, неизменно заключая свои рассказы одним и тем же: «Вот кого тебе, Алёша, порасспросить бы! Он всё Улуюлье своими руками ощупал!»

«Да, всё складывается так, что надо торопиться на Таёжную», — подумал Алексей.

Когда до пасеки осталось не больше километра, начал моросить мелкий дождь. Алексей тревожно посматривал на сумрачное, в тучах, небо. «Всё потеряно. Пойдёт вода в Таёжной на прибыль».

На пасеке его встретили пчеловод Платон Золотарёв и сторож Станислав. Они никак не ждали Алексея. Ведь только вчера Станислав вернулся из Притаёжного, куда он ездил верхом с запиской от Лисицына.

— Не ты ли, Алексей Корнеич, ночью из ружья палил? — здороваясь с Краюхиным за руку, спросил Золотарёв, низкорослый плечистый мужчина с бельмом на глазу.

— Я, Платон Иваныч. А кто откликался?

— Вон Станислав услышал. Он днюет и ночует на дворе.

— Несчастье у меня, Платон Иваныч, случилось.

— Что за несчастье? — поспешно опускаясь на дрова, спросил Золотарёв.

Алексей рассказал о выстреле в осиннике, о гибели лошади, о своих блужданиях по тайге ночью.

Золотарёв слушал его, по-бабьи всплескивая руками. Станислав таращил глаза, крутил головой, поражённый всем, что говорил учитель. Золотарёв напоил Алексея чаем, а потом они все трое пошли в осинник к месту происшествия. Ни звериных, ни людских следов они не обнаружили. Над убитой лошадью уже кружилось вороньё.

3

Провести Алексея на стан Лисицына вызвался Станислав. Золотарёв спешно готовил подкормку для ослабевших за время зимней неволи пчёл и не мог отлучиться с пасеки.

Путь к берегам Таёжной лежал через топи, кочкарник, зыбкие мхи и заросли ельника и пихтача. По прямой от пасеки до Тургайской гривы, на которой разместился стан Лисицына, было километров десять, а по тропе, в обход болота, в три-четыре раза больше. «Версты тут мерил чёрт кочергой, и тот со счёту сбился», — смеясь, говаривал Лисицын.

Алексей ходил этим путём и раньше, но всегда с проводником. Шутить с болотом было опасно: зайдёшь в трясину и не вернёшься. Лучше бы всего запомнить дорогу. Но это было просто в лесу, где на каждом шагу могли быть приметы, здесь же дорога большей частью тянулась по чистому, безлесному мшанику. На мху следов от ног человека никаких не оставалось, и тропу надо было угадывать особым чутьём, выработать которое Алексей ещё не успел.