Соль земли

Не откладывая больше ни на один час, Лисицын отправился на пасеку. Прежде чем предпринять что-то, ему хотелось поговорить с Платоном Золотарёвым. «Ведь тот днюет и ночует со Станиславом. Неужели до сих пор Платон не замечает, что человек этот совсем-совсем не тот, за кого он выдаёт себя?»

Платон Золотарёв оказался на пасеке один.

— А где у тебя, Платоша, народ-то? — спросил Лисицын, узнав вначале о его здоровье, о медосборах, о роении пчёлы.

— А какой народ-то, Миша? Возчик уехал в Мареевку: зубы у него разболелись, спасу никакого нету, а немой, видно, рыбачит на озере. К вечеру теперь явится, не раньше.

— Ну, как он?

— Поправляется! Уже выговаривать кое-какие слова стал. Чистый ребёнок! — щуря свой единственный глаз, с искренней добротой рассказывал пасечник.

— А ты ничего за ним не примечал? — понизив голос и заглядывая Платону в лицо, спросил Лисицын.

— Нет, Миша, не примечал. А что? — насторожился Платон.

— А то, что скрывается он! И не за добрым делом пришёл он сюда. — И Лисицын рассказал пасечнику всё, что он знал о Станиславе.

Платон по-бабьи всплескивал руками, щурил круглый совиный глаз, покачивался из стороны в сторону.

— Ох, головушка ты моя бедная! А я-то перед ним и так и этак: «Ешь, Станислав, отдыхай, Станислав, береги нервы, Станислав. Пострадал ты за народ, пролил свою кровушку!» А он-то вон кто, рассукин сын! — приговаривал Платон.

— А я почему, Платоша, молчал? Думал, что и ты примечаешь. Как-никак охотник был — дай бог другому. Правда, думаю, глаз потерял… Ну так что ж! Ухватка таёжная осталась. А ты, Платоша, совсем с этими пчёлами курёнком стал…

Лисицын не скрывал досады на Золотарёва. Впрочем, тот чувствовал свою вину и не пытался преуменьшить её.

— Истинно, Миша! Совсем никудышный стал, живу, а сам всё думаю: вот когда жизнь-то настоящая наступает — умирать не захочешь. Немца побили, японца побили, своих врагов, которые против колхозов шли, тоже к ногтю прищемили. Тишь да гладь на земле, знай теперь только работай. Жизнь быстро настроится. Через пять — семь лет достатку всякого по горло будет. Он ведь, достаток-то, у народа как дрожжи в квашне. Замесил мучицы пригоршню, а начнёшь тесто вынимать, там его на три каравая хватит… Да, видать, рановато я на мир да покой настроился. На наш век, Миша, хватит ещё паскуды всякой…

— И вот что, Платоша, я думаю, — сдвигая сплюснутую шапку-ушанку на затылок, перебил Лисицын разговорившегося Платона. — Выстрел в Краюхина по весне — его рук дело! Он, Станислав, стрелял. Больше некому! Из наших ни один человек не подымет руку на краюхинскую родову. Я ему этот выстрел припомню! Я его возьму самого на мушку!

И тут произошло то, чего Лисицын никак не ожидал.

Платон Золотарёв стал белее стены, сполз с чурбачка, встал на колени, устремив немигающий круглый глаз на Лисицына, с горячим покаянием сказал:

— Хошь, Миша, сам казни, хошь, на народ веди — я этому выстрелу виновник!

— Окстись, Платон! — не веря Золотарёву, крикнул Лисицын.

— Истинный Христос, Михаил Семёныч!

— Так ты, может, со Станиславом заодно?! — придвигая к себе ружьё, прислонённое к рамчатому недоделанному улью, безжалостным голосом спросил Лисицын.

— За кого ты меня принимаешь? — с болью выкрикнул Платон. — Сам по себе я набедокурил. И никто, ни одна душа об этом не знает. Изболелось у меня сердце. Сразу хотел тебе признаться и…

— Струсил?

— Струсил, Михаил Семёныч!

— Как же это ты? За что же это ты его? Он ведь сын нашего партизанского командира… Или тебе память отшибло?

— Не кори, Михаил Семёныч! Сам от переживания умом скоро рехнусь. — Платон всхлипнул, высморкался. — Жадность меня обуяла. Тайком от властей сохатого хотел подвалить. По весне-то голодно было. Думаю, сам попитаюсь и тихонько кое-кому из людишек мясцо сбуду. Ну вот, и поставил самострел. Он и сработал… Да разве я посмел бы, если б знал, что он этой ночью сюда поедет?..

— Гадина ты, Платошка, — жёстко сказал Лисицын.

— Да ещё какая гадина-то! Сколько натворил всякого беспокойства, — трясущимися губами промолвил Золотарев. — А только, Михаил Семёныч, это наука мне на всю жизнь — такая наука, что слов нету!

— Что мне делать с тобой? — уничтожающим взглядом окидывая Платона, спросил Лисицын. — Скажи ты об этом в другой час, я б измолотил тебя, как самую разнесчастную суку, а потом бы к Севастьянову в сельсовет свёл, чтоб прочитал он тебе политграмоту да штраф рубликов пятьсот назначил…

— Всё бы снёс, Миша. Заслужил! — Золотарёв сжался, готовый к любому возмездию за свой проступок.

Лисицын покосился на него, стараясь убедиться, действительно ли он переживает или только вид делает. И сомнений у него в искренности Золотарёва не закралось: пасечник сидел униженный, скорбный, пришибленный до крайней степени. И как ни был ожесточён Лисицын, сердце его обмякло.