Соль земли. О главных монашеских Орденах

Зато Ламартин отводит ей едва три строки в «Поэтических размышлениях». Правда, у поэта-президента в глазах стоял очаровательный образ его спутницы, застигнутой грозой, укрывавшейся в углублении скалы и «распустившей волосы, чтобы высушить их на ветру». Прибавьте к этому радугу, которая показалась в нужный момент, как обрамление картины, и вы поймете, какое направление восторг поэта принял с этого момента. Шартреза — неподходящее место для поэтов, которым улыбнулось счастье.

* * *

Картезианцам нужны величие и высота. Им не подходят равнина траппистов-земледельцев и сельские местности бенедиктинцев. Им нужны горы с их вершинами и головокружением. Их монастыри огромны. Так как каждый отшельник располагает жильем из четырех комнат и участком сада, крытый переход, соединяющий эти домики, достигает порой размера бульвара: в Большой Шартрезе его длина — 215 метров. Построенный на неровной местности, он на полдороги заметно понижается, так, что конца его не видно. Он будто уходит в гору или теряется в невидимой пропасти. Нет более своеобразного зрелища, чем монашеская ряса, развевающаяся вдоль этого светлого туннеля и мало-помалу исчезающая вдали, как белый парус каравеллы на горизонте.

* * *

Картезианцы и сами соответствуют масштабам своих построек: я не встречал среди них людей небольшого роста. Ничуть не утверждаю, что картезианцев отбирают, как гвардию Букингемского Дворца, со складным метром в руках. Нет; но все, кого я встречал, были высокого роста, весьма тонкие, слегка сутулые, то, что в разговоре называют «стручком фасоли». Стройность легко объясняется режимом питания, не слишком располагающим к полноте. Высокий рост менее понятен. Я не посмел бы утверждать, что это необычайное призвание никогда не спускается ниже 175-ти сантиметров; в конце концов, может быть они все только казались мне высокими, как и глаза у всех казались мне голубыми… Действительно, в первое мое пребывание в Шартрезе я с удивлением и интересом отметил среди моих хозяев значительную пропорцию голубых глаз. На самом деле, ничего подобного не было, и тут действительно можно говорить об обмане зрения. Эти глаза, казавшиеся мне голубыми, просто были ясные глаза — такие ясные, что я невольно приписывал им всем немного небесного цвета.

* * *

О святом Бруно, основавшем Большую Шартрезу — матерь всех монастырей Ордена, известно, в сущности, очень мало. Он родился в Кельне «около 1030 г.» и очень рано прибыл во Францию (современники называли его «Бруно Галликанус», и прозвище это — больше, чем бирка путешественника, это почти «принятие в гражданство»). Его обращение связано, как будто, со смертью Диокреция, по слухам — достойного христианина, подпорченного каплей литературного тщеславия (он питал слабость к мелким латинским поэтам), но который, говорят, трижды поднялся в гробу, чтобы объявить пришедшим в ужас окружающим о своем вызове в суд, о суде и об осуждении судом Божиим. Агиографы, художники и скульпторы, воспользовавшись этим эпизодом, единодушно представляют св. Бруно в мрачном виде, преследуемым навязчивой идеей Страшного Суда, с символическим черепом — отличительная принадлежность, с которой святой не расстается, точно дама со своей сумочкой, будучи осужден художниками бесконечно играть знаменитую сцену Гамлета с могильщиком. У нас нет основания предполагать, что святого Бруно постоянно преследовал вещественный образ смерти. Одно несомненно: его вкус к потемкам. Св. Бернар прост, прямоуголен, полон света, как романская церковь; св. Бруно полон полутьмы и таинственности готического храма. Можно представить себе св. Бернара в белых доспехах своего Ордена, идущим с открытым лицом в утреннем свете; и едва различаешь черты лица под капюшоном св. Бруно. Кажется, что он прошел через свое время, опустив глаза, не завязав с миром даже мимолетной связи взглядом. Профессор богословия в Реймсе, он незаметно скрывается в тот день, когда зашла речь о том, чтобы сделать его архиепископом, и прячется в пустыне к югу от Барсюр-Сен. Едва не обнаруженный, он продолжает бегство, намереваясь на этот раз поставить Альпы между собой и своей популярностью. Он останавливается в Гренобле, на всякий случай просит местного епископа указать подходящую пустыню, и тот предлагает ему в аренду чудесную пустошь «Гранд Шартрез» (или «Шатрусс»), где-то среди нагромождения дофинских Альп, где с шестью спутниками французами он основывает — сам того не замечая и смиренно думая о другом — самый ангелоподобный из созерцательных Орденов.

Сразу же и опять как бы ненароком он разрабатывает безукоризненный план, окончательный образец всех шартрез дальнейших времен: ряд индивидуальных келий (для начала — лачуги, поставленные на средства доброго гренобльского епископа), соединенных между собой крытой галереей, которая ведет к часовне. Так сочетаются, невиданным еще образом, отшельническая жизнь отцов-пустынников и общежитие, получившее устав от св. Бенедикта. Покончив в этим, св. Бруно отправляется за Альпы умирать, отказавшись от другой архиепископской кафедры ради пещеры в Калабрии.