Солдат и женщина

Публика, состоявшая из одного человека, продолжала демонстративно сидеть спиной к сцене. И слушала, опустив голову. Вообще-то ей хотелось разразиться хохотом. Мороз упал на степь. Дрозд умирает. Он слышал, как сходит со сцены искусственное искусство. Как спрыгивает девушка. Тут он превозмог себя. Себя и полковой барабан. Он встал, потянулся, обратил к специалистке по звездам невозмутимое, заросшее щетиной лицо с кислокапустным выражением. Волшебная сила поэзии.

— Вечерняя зоря, — сказала поэзия.

Он отвесил ей поклон, который перенял у старого барона.

— Доброй ночи, мадам.

Он сумел сказать это с полной невозмутимостью и потому увидел, что церемонное прощание ее смутило. Она сразу поняла: спать они будут поврозь. Лучшее место — даме. Она — в аду, он — на холоде.

— А мыши? — пролепетала она робко, едва слышно.

Реванш, полный реванш. Благодаря мышам. Кто бы мог подумать. Вот она стоит опустив глаза. Глупая девственница. Пожертвовала хвостатым духам толстый кусок свежего ржаного хлеба. Двести граммов. Не количество, дитя мое, не количество, а вера определяет ценность жертвы. Вера приносит блаженство, хлеб приносит сытость. Щепки, опилки, подложишь шафрана — пирог без изъяна.

— Я тебя отведу. Получишь от меня еще одеяло. С одним одеялом — там верная смерть.

— Ты, выходит, собираешься спать в такой холод под открытым небом?

Свободная вариация на тему: замерзший немец — хороший немец.

— Черт подери! У нас в деревне нет госпиталя. Если ты обморозишься, тебя придется отвезти в лагерный госпиталь. А дорога неблизкая. Даже если ты попадешь туда живым, людей заинтересуют твои бумажки. Редкая к нам птица залетела, скажут они. Редкие птицы всегда выглядят подозрительно. Впрочем, как пожелаешь. Желание для человека порой дороже царствия небесного.

Мужчина молчит. Проходит немало времени, пока внушенное недоверие выразит себя в молчании. Проходит еще больше времени, пока наконец отшумит глупость. И, наконец, проходит совсем много времени, порой вся жизнь, когда подает голос вера:

— Подожди, подожди минуточку, Тамара.

В спальной клетке девушка подложила себе под голову узелок с бельем. Взбила его словно пуховую подушку. Замоталась в два одеяла. Развернулась снова. Потребовала, чтобы он дал ей нож — дверную скобу, длинную, отточенную, заостренную. Он был слишком утомлен голодом, слишком освежен доверием, чтобы еще раз проявлять недоверие. Он не видел, как она воткнула нож между ним и собой в торфяную труху, а хоть бы и видел, ведь не может он лежать так неподвижно, чтобы даже ненароком не задеть символ пограничного столба. При самых светлых, дневных мыслях и то не может. Потрескивали стены их пещеры, били и хлопали совиные крылья, огненно-желтые глаза вспыхивали то здесь, то там. Девушка не двигалась. Он ловил ее дыхание. Порой она тихо вскрикивала. Может, во сне, а может, в бессонном страхе. Когда его начали терзать вши, стыд терзал еще сильнее. Твари-бродяги, ползают с места на место. Они не признают пограничных столбов. Сон глумился над ним. Приходил, чтобы тотчас снова уйти. Во сне проплывали тени. Мария стояла наверху перед входом в земляной погреб. Сложив руки под передником. Когда Мария была в положении, она частенько так стояла посреди двора. Полчаса могла простоять. Была осень. Плыли к земле листья с липы. Плывут по пещере ночные совы. Ты бы сходила к Ольге, Мария, ты бы поговорила с ней… В эту ночь не произошло ничего нового. Все было как уже не раз бывало в эти пещерные ночи. Только чуть теплее с одного боку. Да еще снова пришла Мария. А ведь она долго не приходила.