Солдат идет за плугом

Солдат приподнял край занавески, словно хотел дать дорогу голосу скрипки: пусть летит на вольную волю, летит над равнинами, холмами и долинами!

Он увидел в вечерних сумерках немецкую деревню, ровные ряды ее домиков.

Вот поднялась на крыльцо одного из соседних домов маленькая Эльза Фишер. В одной руке у нее лейка. Другой она приподняла платок над ухом. Стоит и слушает. Кое-где в окнах мерцали робкие огоньки — то ли лампы, то ли свечки — и виднелись неясные человеческие силуэты. Но Григоре казалось, что он отчетливо различает людей у темных, неосвещенных окон: люди слушают, притихшие, покоренные игрою Кристль и тихой прелестью летнего вечера.

Очертания домиков все явственнее проступают в темноте, и вот уже Григоре мерещатся желтые молдавские завалинки, глиняные кувшины, торчащие на плетнях…

На горе, в замке, мягко светится знакомое окно флигеля. Еще выше, тускло мерцая и словно чадя, недобро глядит на село окошко мансарды Хельберта.

Бутнару повернулся к Кристль. Он увидел за ней через приоткрытую дверь Хильду Кнаппе. Фрейлейн стояла, подавшись всем телом вперед, на лице ее застыло напряженное выражение, словно она пыталась вспомнить что-то давно забытое. Это длилось мгновение. Григоре снова замечтался.

Это о нем поет скрипка, о Григоре Бутнару, что пошел чабаненком-подпаском гонять барское стадо не ради обещанной одежонки, тощей брынзы и пары ягнят в год, а ради того, чтоб наслушаться досыта, как играет на флуере старый чабан, и потом самому изливать в звуках тоску, которой было тесно в груди.

Старый чабан пел даже тогда, когда рассказывал свои были, овеянные запахом полей; даже когда он в загоне беседовал со своими овечками, речь его была пересыпана певучими присловьями:

Дудочка из бука,
Нет роднее звука…

Слушая голос скрипки, Григоре вспоминал песни, которые пела его мать, ее лицо, каким оно было в молодости, — лицо первой красавицы в родном местечке. Она была гордая и не признавала себя брошенной. Глядя вдаль, она все ждала любимого, который так и не вернулся. Она ждала, выпевая в песнях свою тоску, а люди уж поговаривали, что Григоре — "дитя цветов"[38]. Цветов? Он доверчиво бежал в поле искать невянущие цветы…

…Словно по волшебству, смычок Кристль перенес его в кузню родного городка.

Нет, не за плату нанялся он подручным к кузнецу, а чтобы любоваться игрой искр, брызжущих из зева кузнечного горна, слушать, как звенят молоты о наковальню — клинг-кланг, клинг-кланг! Железо звенело в лад его песням, и в пламени горна был тоже свой мир, полный чудес…

Солдату вдруг стало жаль самого себя, жаль без толку ушедших лет. Какие только мысли не терзали его! Но он никогда не мог разобраться в этом вихре мыслей и чувств, вытащить их на свет, понять их.

И даже когда они складывались во что-то стройное, он все равно никому их не высказывал. Теперь ему ясно почему: не смел. Как это он мог молчать так долго? Даже когда служил в румынской армии — молчал! Он работал в оружейной мастерской Выпрямлял шомпола, погнутые на солдатских спинах, выверял винтовки, которые не били в цель.

Он молчал, даже когда офицер ударил его. Это был лейтенант Спиря — высокий стройный малый, в фуражке, низко надвинутой на глаза. Он застал Григоре одного в мастерской. В памяти ясно запечатлелось все, что было потом Григоре встал из-за пулемета, который он смазывал, и отдал честь. Спиря остановил на Григоре долгий взгляд и вдруг ударил его по щеке. Григоре не знал, за что, но не произнес ни слова. Лейтенант ударил его еще раз. Оба молчали Третья пощечина, четвертая.

Офицер внезапно рассвирепел и стал бить его со щеки на щеку.

Треск пощечин, похожий на лай пулемета, слился в ушах солдата в непрерывный гул.

Потом, когда лейтенант застегнул пуговицу на перчатке, наступила минута неловкости. Оба молчали. Казалось, что офицер все-таки порывается что-то сказать. Но, немного поколебавшись, он надвинул козырек на глаза, круто повернулся и вышел вон.

Григоре потом много раз хотел спросить у лейтенанта, почему он бил его тогда в мастерской. Но не спрашивал. Он брался за флуер и в его журчащих переливах топил горькие мысли…

Играя, Кристль смотрела ему в глаза, проникая в самую их глубину, словно чего-то искала в них, и Григоре чувствовал, как от этого взгляда к сердцу подкатывает холодная волна. Скрипка казалась ему частью ее самой — она так шла к ее лицу, к ее удивленным глазам, нежным, трепетным пальцам…

Потом… Что было потом? Полк был переброшен в пограничный Криулянский лес, подступивший вплотную к Днестру. Лесная чаща должна была скрыть от большевиков приготовления румынских войск к переходу через Днестр.

Это было весной тысяча девятьсот сорокового года.

По тенистым лесным дорогам двигались пушки, запряженные волами. Дубовые стволы шли на блиндажи, на месте выкорчеванных вековых деревьев устраивали минометные гнезда.