Солдат идет за плугом

Пускай Хильда Кнаппе сколько хочет призывает немецких женщин открыто выкладывать все, что накипело на душе, — ей, Эльзе, не следует болтать, ей надо скрывать от всех свою рану. Правда, этот казак еще ни разу не переступал ее порога, но будет день — он и к ней, конечно, нагрянет. Тут и думать нечего, ведь она вовсе не старалась раньше держать язык за зубами.

И верно — Кондратенко нагрянул.

Было это в воскресный день, после обеда. Эльза увидела в окошко, как пожилой коренастый солдат открывает калитку. Онуфрию, конечно, хотелось разузнать побольше, но он сперва остановился у высоких груд картофеля, капусты и свеклы, загромождавших Эльзин дворик. Он долго с любопытством разглядывал все это изобилие, потом, заслышав, что кто-то вышел на крыльцо, направился к дому и, поднявшись по ступенькам, остановился.

— Добрый день, Эльза Фишер! — проговорил он громко и протяжно на своем родном языке и пригнулся, словно хотел стать одного роста с хозяйкой.

Женщина прошептала что-то в ответ побелевшими губами и попятилась с порога в дом. Онуфрий последовал за ней. Нерешительным жестом она предложила ему сесть, а сама, спрятав маленькие руки под черный рабочий фартук, застыла в глубине комнаты.

Но Кондратенко сел не сразу. Он обвел взглядом комнату, украшенную множеством вышивок, снял пилотку. Женщина неожиданно увидела седину, которая не вязалась с черными усами и бровями солдата, делала его еще суровее.

— Гут, гут! — пустил "батя" в ход одно из немногих известных ему немецких слов, любуясь вышитыми салфеточками, скатерками и занавесками.

— Ле-бе, ли-бе, ла-хе![57] — прочел он по слогам вышитую надпись на одной салфеточке и прибавил. — Добре!

В ежедневных своих прогулках по деревне Кондратенко иногда наивно восхищался не только значительным, действительно заслуживающим внимания, но и разными мелочами. Его пленяли заботливые предупреждения и надписи с четкими стрелками на автострадах, улицах и домах, указывавшие путнику на каждом шагу остановки, повороты и расстояния. Все тут было высчитано до точки, словно некий исполинский мозг-автомат управлял каждым немцем в отдельности.

Эльза, неподвижная, бледная, следила из глубины комнаты: что он будет делать дальше.

— "Гу-те нахт", — разбирал в это время "батя" надпись, вышитую на белой как снег подушечке. — Эге ж, гут, гут! Доброй ночи…

Он расхаживал по комнате и, обнаружив где-нибудь вышитую надпись, тотчас принимался читать:

"Nach der Arbeit ein Abend ist segnend und labend"[58].

Это было непонятно, и Кондратенко решил переписать изречение в книжечку, чтобы потом спросить у Бутнару.

Он углубился в это занятие, не замечая, что лоб у него покрылся испариной… "Арбейт… а-а, це значит — работа… гут, гут…"

Кондратенко поднял руку к другой вышивке, свисавшей с какой-то полочки, медленно потянул ее к себе, чтобы посмотреть, нет ли и на ней какой-нибудь надписи, и вдруг удивленно уставился на узор.

Эльза негромко вскрикнула. Она видела, что этот чужой, страшный солдат, опустившись на стул, теребит своими жесткими пальцами то самое полотенце, присланное ей из России, вышитое по тонкому холсту гроздьями красной смородины. Полотенце, присланное ее добрым Карлом! Что же теперь с ней будет? В ее доме обнаружено полотенце из России! Она погибла! Они будут ее пытать. Никто из солдат йе простит ей этого. Кто поверит, что она не виновата? Предупреждала же ее фрау Блаумер…

И вдруг какой-то необъяснимый порыв (может быть, тут все-таки сказались увещевания Хильды Кнаппе?), вопреки здравому смыслу, заставил ее заговорить. Она говорила без передышки, убежденно, страстно, не заботясь о том, что человек, сидевший перед ней, знает лишь несколько немецких слов. Она только указывала на фотографию Карла, стоявшую на комоде в ореховой рамочке, обвитой траурной лентой, обрушивая на Кондратенко целый поток слов о муже, о великом ее счастье, погребенном где-то в России. К чему ей эти груды картофеля, капусты и свеклы? Ей нужен ее добрый Карл! Да, он прислал ей из России вот это — она показывала на полотенце, — да, он служил в войсках фюрера. И если он виноват, она сочтет за счастье искупить его вину. Вот! Это все…

Выговорившись, Эльза в изнеможении сделала несколько шагов к Кондратенко и остановилась:

— Вот и все…

С трудом оторвав глаза от полотенца, "батя" встал.

— Эльза, — проговорил он тихо, с выражением сострадания. — Ты знаешь нашего Юзефа? Кляйн ¹ ефрейтор? — добавил он для большей ясности, поднимая руку на уровень своего плеча. — Киндер, цвай, — он поднял два пальца, — мама и цвай медхен [59]^[60], кляйн медхен. Бах-бах — и в яму! — он пояснил свои слова жестами. — Юзефу тридцать годов, а он уже сгорбился, — "батя" согнулся, показывая, что стало с Юзефом, — а хиба ж то один Юзеф? А еще сколько?

Солдат коротко взглянул на Эльзу.

— Эх, фрау, фрау! — продолжал он после короткого молчания. На этот раз он пренебрег жестами. — Сколько могил — и в России, и в других странах! Там лежит и твой Карл, и наш Иван, и другие… Сколько народу погубил ваш проклятый фюрер!