Солдат идет за плугом

Он рассказал ему все. Он полюбил эту чужую девочку. Он уже так давно один, без семьи… И теперь уехать, не повидав Марту? Почему они прячут ее от него?

"Кто меня боится? И почему? Понимает ли его сержант?" — думал про себя Варшавский, взволнованно шагая по комнате флигеля. А ведь ему просто жалко сиротку. Хотелось бы, чтобы она смеялась и шалила, пока маленькая. Ведь она такая худенькая и серьезная. На личике ее уже морщинки. Да, да, тонкая паутина морщинок… Он это отлично разглядел.

Ефрейтор быстро ходил по комнате, избегая взгляда Гарифа. Немного погодя, так и не сказав вслух того, что сержанту не полагалось слышать, он продолжал:

— …Малютка все время болеет, — тут он дал волю своей мучительной тревоге. — Должен же кто-то заботиться о ребенке. Вот я и думал это. Но старый Иоганн избегает меня, не верит. Я хочу дать сигнал, товарищ сержант, Иоганн ходит в подземелье, часто ходит. Один раз я пошел за ним. Не можно сказать, что он опасный человек, и я на него не злой. Нет, то прошло. Но подземелье надо проверить. Ключи он никому не дает. Он что-то там прячет. Так… так я говорил, что теперь, когда уже скоро ехать, девочка пропала куда-то. Тут его рука, Гариф. И не только его! Сержант, знаете ту немку, мадам Блаумер? Говорят, бежала от фашистов, искала у нас защиты… То есть неправда! От нас она бежала, пся крев, только не вышло. Это я вам говорю. Она есть опасная женщина, товарищ Гариф! Она хочет нашей гибели. Так, вашей, моей, Григоре, всем — гибель! Вы остаетесь. Будьте осторожны, товарищ Гариф. Она что-то злое планует, а Григоре как слепой: любит ее дочку. Мадам Блаумер думает что-то злое, пусть товарищ сержант то знает.

— Ладно, Юзеф, ладно! — Асламов положил руку на плечо солдата. — Успокойся, товарищ. Когда же ты, наконец, успокоишься и бросишь эти вечные свои мысли… Начал бы новую жизнь. Ну их, этих немцев! Я понимаю, конечно, но ведь они тоже люди…

Юзеф покорно слушал. Кто же еще, кроме Гарифа, мог заставить Варшавского слушаться? И лишь после долгого молчания он вновь заговорил еле слышно, мягко и в то же время с тревогой.

— Кто знает, что теперь с Мартой?

Это был непривычно короткий осенний день. Углы комнаты уже тонули в сумраке. Вечерело.

Сержант не спускал глаз с Юзефа. Как всегда молча, но с глубоким волнением он слушал историю этого человека. Это был единственный его подчиненный, которому Асламов не в силах был строго приказывать. Больше того, он не смущался открыто брать его под защиту.

— Юзеф, что ты собираешься делать после демобилизации? — тихо спросил он, и это прозвучало естественным продолжением разговора. — Поедешь в Польшу?

Варшавский внезапно безмолвно остановился в темном углу.

— Не знаю, — глухо ответил он погодя. — От моего города ничего не осталось… — И через несколько минут добавил еще тише: — Никого у меня нет.

Раздался легкий стук в дверь, и на пороге показалась длинная фигура Иоганна:

— Herr Kommandant, Herr Kommandant! — воскликнул он, ища сержанта близорукими глазами.

— Здесь я, Иоганн! Хорошо, что ты пришел. Хотелось спросить тебя кое о чем.

Каждый из них и теперь, как обычно, говорил на своем языке.

— О Herr Kommandant! — обрадовался старик, найдя наконец того, кого искал. Он торжественно выпрямился и заговорил, прерывисто дыша, поясняя свои слова жестами.

— Все уезжают? Один вы остаетесь? Пойдемте со мной… вниз… в погреб… Вы тут старший, и я должен все показать. Настало время… да, настало…

Иоганн сунул руку в карман и, звякая связкой ключей, стал выбирать тот, который был ему нужен, но тут он увидел, что кто-то стоит в углу. Подойдя туда с необычным для него проворством, он узнал Юзефа и тут же торопливо вышел из комнаты.

— Постой, Иоганн, эй, дед! Мне нужно кое о чем спросить тебя! — пытался вернуть его сержант. Но не стал его догонять. Подойдя к подоконнику, где стояла лампа, он протер тряпочкой стекло, фарфоровый абажур и зажег фитиль. Белый веселый свет озарил комнату, Юзеф вышел из своего угла.

Несколько секунд Асламов стоял в нерешительности, раздумывая, идти ему за стариком или нет. Наконец, вытащив штык из ножен, он достал из кожаной, висевшей на гвозде сумки мягкую еловую дощечку и уселся рядом с Варшавским на его койку.

— Побрился бы, Юзеф, — сказал он и начал старательно чистить рукоятку и лезвие штыка.

Вошел Онуфрий Кондратенко и сразу стал быстро стаскивать сапоги. Хотя "батя" смастерил себе для этого особую скамеечку, дело было не такое уж простое. Его даже в пот бросило, пока он разулся.

Ух, какое наслаждение испытывает человек, стянув наконец тесные сапоги! Кондратенко улегся на топчане и вытянул побелевшие, запревшие ноги.

"А, холера на них, на те чеботы!"

Постепенно ноги "отошли" и приняли естественный цвет. Онуфрий поднялся с топчана. Пора, пора! Завтра утром в дорогу, а дела еще немало. Винтовку он вычистил, чтобы сдать ее в полном порядке, теперь надо уложить вещи.

"Батя" достал из-под топчана некрашеный сундучок и выдвинул все ящички стола.