Солдат идет за плугом

— И чого же це мий земляк такий веселый последнее время, га? — сказал он, хитро подмигивая и посматривая на носки своих сапог. — Моя хвура тильки що не пустая, а у Грицька аж тесно. Уси дивчата до его хвуры лезуть, як бы там рессора не лопнула. А больше всех эта новенькая пташка, що на работу до свиту приходит…

— Да нет! — торопливо перебил его Бутнару, стараясь скрыть смущение. — Просто вспомнилась одна "коробка".

Григоре интересно рассказывал порой однополчанам про свою Бессарабию, поэтому и сейчас солдаты приготовились слушать.

"Батя" свернул самокрутку, вставил ее в фарфоровый мундштук и замер в ожидании, забыв даже прикурить: он любил порассказать, любил и послушать.

— Когда я служил в королевской армии, — начал Бутнару, прикрывая глаза от солнца, которое било ему прямо в лицо, — нашим отделением командовал один румын: солдаты его называли "соломенным сержантом". Это такой человек был — в военном деле, как у нас говорят, ни боба не понимал, даже уставов не знал, а чин, люди говорили, получил за курочек, что ему из дому привозили.

Черный такой, худой, совсем слабый, на человека смотрит, как в Молдавии говорят, косым глазом. Ну, должны были подчиняться — начальник, потом — бил сильно очень…

— Ото, сынку, и у нас був такой унтер… — поддержал его "батя", поглядывая, у кого бы прикурить, — году в тринадцатом… чи то в двенадцатом…

— Да погоди ты! — оборвал его сержант. — Давай, давай, Бутнару…

— …Так, значит, дает приказание "ложись!" и, как всегда, глядит косым глазом и ударить старается сапогом прямо по голове. Ненавидели мы этого сержанта. Ох, как ненавидели! Каждый солдат в нашем отделении думал: как бы насолить сержанту. Ну, отомстил случай один…

Григоре привстал, отодвинулся со своим сундучком в тень и продолжал:

— Это утром было. Горнист дал сигнал выходить на ученье. Видим, что и капитан уже вышел к воротам. Сержант уже десять раз проверил отделение, каждый получил порцию ругани, пинков. Но вдруг он видит, что наш парень один, Федор Мыцэ, тоже бессарабец, — он только что прибыл из отпуска по болезни — стоит около двери в казарму. Сержант кричит: "Ты что? Немедленно в строй!" — и смотрит с ужасом — капитан идет быстро, уже совсем рядом. А Мыцэ отдает честь: "Здравия желаю, господин сержант, дозвольте взять с собой коробку!" А сержант знал, что бессарабцев дразнили в румынской армии "четка и коробка", потому что они сапожную щетку и коробочку с ваксой так называли, по-русски. "Бери, черт бы тебя взял, — шипит сержант, — бери и становись, скотина, в строй". А капитан уже в двух шагах. Сержант командует "Смирно!" и отдает рапорт. А капитан молчит. Взвод застыл, солдаты даже боятся дышать, чтобы штыки не дрожали. А капитан смотрит на конец шеренги. Потом идет, идет — и остановился перед Федором Мыцэ. Тот стоит неподвижно, как все. Только у него в правой руке винтовка, а в левой — "сундучок, деревянный сундучок. "Это что, а?" — а Мыцэ не смеет голову повернуть, чтобы равнение не нарушить, только говорит ему: "Здравия желаю, господин капитан! Это коробка. Я привез из дому немного малая — это такой пирог у нас пекут из кукурузной муки, — пояснил Григоре, — привез немножко малая и боялся…" — Тут капитан взял его двумя пальцами за рукав и вывел из строя. — "Сержант, ко мне!" — Наш "соломенный" щелкнул каблуками, бледный… — "Он из твоего отделения? Из твоего! Чего же он выходит на учение с сундуком?" — А сержант: "Виноват, господин капитан, он мне сказал "коробка", я и подумал…" — Тут капитан его бац по морде — и сержант уже лежит на земле. — "Что же ты подумал? А?" — Только сержант поднялся, опять — бац! Так он нашего сержанта еще два — три раза положил. И потом еще карцер…

— А Мыцэ? — не утерпел Кондратенко, так и не успевший прикурить.

— Мыцэ… — Григоре грустно задумался. — Пропал наш Мыцэ…

Все кругом тоже, казалось, были удручены, как это бывает с людьми, когда они слышат про явную несправедливость и — ничего не могут поделать.

— А ты чего стоишь, Краюшкин? Не выбрал себе сундучка? — спросил Гариф, чтобы прервать тяжелое молчание. — Вот демобилизуешься, тоже домой поедешь…

Тут только все заметили, что Вася как стал, так и стоял у двери, бледный, не глядя ни на сундучки, ни на солдат.

— Что с тобой, Васыле? — спросил Бутнару, проницательно глядя ему в глаза. — Дома что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего не случилось, — скороговоркой пробормотал Краюшкин и, избегая взглядов товарищей, повернулся и вышел.

"Наверно, вспомнил, глядя на сундучки, про отцовский дом. Каково возвращаться, побывав в плену!" — подумал про себя Григоре. Он рывком открыл дверь, собираясь остановить Васю, но на пороге стоял Хель-берт. В одной руке у него была бутылка, в другой — хрустальный бокал. Солдату волей-неволей пришлось податься назад.

— Schnaps, Schnaps, gut, gut[41]… — приговаривал столяр, с подобострастным видом подходя к сержанту.

Асламов с любопытством протянул руку к бокалу, который Хельберт налил до половины какой-то лиловатой жидкостью, поднес его ко рту, но, покрутив головой, вернул немцу.