Солдат императора

Прогнав служанок, чтобы не отравлять последние часы бабьим причитанием, он велел напоследок отнести в мастерскую поесть и попить. Оставшись наедине с собой и недугом своим, художник блуждал между двумя мирами, вспоминая прожитое и беспрестанно тревожась о судьбе статуи.

Когда стало ему совсем худо от этих «безмерных терзаний», художник увидел, сквозь пелену боли и бреда, что в дверях стоит человек, изогнувшийся буквой «S», трясущийся даже сильнее больного Бенвенуто и с ожиданием неминуемой казни на лице.

— Маэстро! — наконец вымолвил он. — Ваша работа погублена, так что уже ничего не поправить.

Услышав это, Бенвенуто испустил крик такой безмерный, что его слышно было на огненном небе. Неведомая сила подбросила его с ложа. Ураганом ворвался он в мастерскую, раздавая тумаки и пинки. Проклятия его и упреки гремели сильнее грома.

Челлини встретил перепуганный Алессандро Ластрикати, не чаявший уже увидеть его живым.

— Бенвенуто, все пропало. Металл загустел и забил отверстия. Ничего не поделать, бронза выгорает, печь уже не потушить. Ничего не поправить, всё кончено.

При этих словах мастер вскинулся, готовый на худое. Его взгляд грозил карами и метал молнии не менее молний небесных, все еще раздиравших небо.

— Слушайте меня, неучи! Слушайте и делайте, как я скажу, раз ничего не можете сами! Встать к желобам, готовьтесь торопить металл. Несите суда все дрова что есть, дьявол, тащите из дома лавки и столы! Всё в печь! Кидайте олово в горн!

Бенвенуто подал пример, ухватив оловянную чушку.

Печь охотно приняла дубовые доски, загорелась еще жарче. Бронза начала сиять, а олово быстро поплыло, восполняя выгоревшую присадку. Тем не менее, тесто, образовавшееся перед заглушками, текло очень медленно. Тогда в горн полетела вся оловянная посуда, что нашлась в доме. Дело пошло веселее.

В довершение всего хлынул дождь. Пока слуги затыкали дыру в крыше, на раскаленный горн пролилось достаточно воды. Послышался грохот с превеликим сиянием огня, как будто молния образовалась, так что все замерли пораженные небывалым страхом, из-за какового всякий растерялся и Челлини больше других. Когда грохот стих, Челлини увидел, что треснула крышка горна. Теперь или никогда!

— Вышибай заглушки! — Заорал он, метнувшись к другому концу желобов, отворяя отверстия в форме. И бронза потекла!

«Я оживил мертвеца» — думал Челлини, ворочая кочергой металл в желобах, и восклицая громогласно:

— Боже, который своим безмерным могуществом воскрес и на небеса взошел!

И не думал более о лихорадке и о страхе смерти не вспоминал, такая наполнила его новая сила. Только лишь радость творения в те минуты владела им и ничто более над ним было не властно.

Когда же форма наполнилась, Челлини приказал принести еды и вина, после чего до света выпивал и кушал вместе с помощниками, и никто не думал о его зуботычинах и попреках, и волнения жизни не казались более важными.

Через три дня бронза остыла. Форму подняли с превеликой осторожностью из котлована и установили на фундамент.

Бенвенуто радостно напевал что-то, скалывая спекшуюся землю и глину, выпуская в мир свет небывалого совершенства.

Неведомо, что он думал в те часы, и что вспоминал.

Спустя некоторое время, на площади Сеньории под восхищенный вздох толпы с исполинской фигуры сдернули покрывало, и тогда Челлини дружески подмигнул изваянию и помахал ему рукой.

На него глядел Пауль Гульди, ландскнехт его императорского величества, который сам себя частенько называл Солдатом Императора.