Солдат, сын солдата. Часы командарма

— Зонтик не вещь, а мечта, — серьезно сказал Селезнев. — Зонтик, как я думаю, товарищ сержант, одно из замечательнейших изобретений человека. Если подумать, его можно к любому делу приспособить. Даже к военному. А почему бы и нет? Я где-то слыхал, да, может, и вы слышали, что японским солдатам зонтики и веера выдавали вместе с оружием и боеприпасами...

Сержант улыбнулся:

— Ну и придумали — зонтик солдату! Сказка, конечно.

— Да нет, не сказка, — сказал Селезнев и обратился к подошедшему капитану: — Вопрос можно, товарищ капитан?

Антонов кивком разрешил.

— Вам лично когда-нибудь бывает жарко, товарищ капитан?

— Бывает.

— И сейчас жарко?

— И сейчас.

— Ну, и как вы...

— А я ничего. Живу.

Солдаты рассмеялись, хотя капитан как будто ничего смешного не сказал и не собирался, конечно, их смешить.

— Вот дает, так дает, — сказал Попов, когда они с Яранцевым шли к огневому рубежу — настал черед их смены.

— Это ты о ком, о Селезневе? — спросил Гриша.

— Нет, о капитане. Я так думаю: если мы огневики...

— Огневики, это, кажется, только в артиллерии, — предположил Яранцев.

— И мы тоже огневики. Раз ведем огонь, — значит, огневым делом занимаемся. Вот я и думаю: приставили тебя к огневому делу, так, будь добр, приспособляйся. И нечего на жару жаловаться. У огня — да чтобы не жарко было... Я, когда на заводе работал, присмотрелся к нашим огневикам. К доменщикам присмотрелся, к сталеварам, к прокатчикам... Вот где температура, куда там здешней. И ничего, как сказал замполит, — живут люди. Здорово живут. Красиво.

«Силен! — с уважением, с долей зависти, хорошей, правда, такой зависти подумал о товарище Яранцев. — Должно быть, Володя немало хорошего перенял там, у себя на заводе, у мастеров огневого дела. Гляди, как смело и уверенно идет он к огневому рубежу. А я нервничаю. Наверное, оно от самолюбия — мое волнение. Мать не раз говорила, что я излишне, даже болезненно самолюбив. Все это, несомненно, под знаком «минус». Но что делать, если я не хочу стрелять плохо. Не хочу. И в то же время боюсь, что хорошо стрелять сегодня не сумею...»

Яранцеву хотелось сейчас одного — чтобы спокойного Попова первым вызвали на огневой рубеж, а он тем временем тоже успокоится. Гриша прекрасно понимал, что это малодушие, и готов был презирать себя за него и тем не менее не обрадовался, когда первым на огневой рубеж вызвали не Попова, а его самого.

— Рядовой Яранцев, на огневой рубеж шагом марш! — скомандовал старший лейтенант Цапренко. На огневом рубеже Яранцеву выдали два магазина с боевыми патронами, в одном магазине их было пятнадцать, в другом — двадцать.

— Ложись! Заряжай!

Он проделал все это быстро и ловко — ему самому понравилось, что он умеет быть быстрым и ловким, и, когда доложил командиру, что готов к стрельбе, был уже действительно готов к бою. Разумеется, он понимал, что никакого боя сейчас не будет, что ему предстоит выполнить лишь стрелковое упражнение, имеющее целью научить солдата вести огонь в бою... Пусть так, пусть учеба, но не игра... Когда наводишь на цель незаряженный автомат или когда заряжаешь его учебными патронами — это все же несколько похоже на игру. Но каждый раз, когда в карауле или тут, на огневом рубеже, тебе выдают боевые патроны и ты заряжаешь ими свое оружие, оно сразу становится иным. И ты становишься иным. Заряжая оружие боевыми патронами, ты даешь ему силу, грозную силу, которой у него до этого не было. Ты и твое оружие — а вы уже слитны, неотделимы — отныне стали обладать силой, от которой еще многое зависит на земле, и самое главное — жизнь и смерть.

...Солдат Григорий Яранцев лежал сейчас на огневом рубеже и, ощущая новую, каждый раз новую тяжесть обремененного грозной силой оружия, думал о нем уважительно и вместе с тем просто, привычными, обиходными словами:

«Какие тут шуточки, какие тут зонтики (это продолжение мысленного спора с Селезневым)! Шутки прочь! Это тебе не игрушка, это тебе не игра. Нет, милый, я давно уже не играю в такие игры». А давно ли? (Это вопрос уже самому себе.) По годам давно — лет шесть или семь прошло, а по ощущению... Ощущение такое, будто вчера это было: пустырь за новыми жилыми корпусами (теперь пустыря нет, теперь и там жилые корпуса) — и мальчишки, играющие на пустыре в войну, и Гриша среди них, размахивающий деревяшкой — автоматом, орущий «ура» и беспрерывно стреляющий: «тра-та-та-та». Ох и крикливыми они тогда были, ох и шумели они тогда: «трах-тарах-тарах», Гриша и его товарищи, играющие в войну.

Пожалуй, любой взрослый удрал бы подальше от такого шума, но мичману Никулину он, должно быть, ничуть не мешал отдыхать и думать, хотя сам мичман был на редкость тихим, можно даже сказать, тишайшим человеком. Мичман обычно пристраивался где-нибудь в сторонке и, положив на колени костыли, пачку «Беломора» и зажигалку, чуть-чуть прищурившись, молча смотрел сквозь табачный дым на военные игры мальчишек, а если и говорил, то так, что ребята только удивлялись: «Герой, богатырь, почти двухметрового роста, а голос как у слабака».