Солдат, сын солдата. Часы командарма

Пока она дерзила, она еще держалась, а как перестала, голова пошла кругом. Она с трудом понимала, чего хочет от нее дядя Максим. Оказывается, он привел ей жильца. Он советует Зине сдать Алексею Петровичу пустующую отцовскую половину. Вход в ту комнату отдельный, с другого крылечка, и мешать ей жилец ничем не будет, тем более что он человек одинокий. А выгода ей очевидная. Во-первых, деньги. На свой запас и пособие она долго не продержится. Во-вторых, топливо. Где она его сама достанет? Зимы у нас, конечно, несуровые, но все же без обогрева да еще с малыми детишками не обойтись. А Алексей Петрович — железнодорожник, ему уголь завезут — чистый антрацит. И еще это возьми в расчет, Зинуша, дом у тебя особняк, а время сейчас тревожное. Одной с детишками как можно? А когда за стеной живая душа — другое дело. Не так сумно.

— А от чего она защищает, дядя Максим?

— Кто?

— Живая душа.

— От всего, — серьезно сказал старик. — От любой напасти.

— Ну что ж, посмотрим, — деланно рассмеялась она. Она была расстроена и напугана. Что это со мной, что? Она просто-напросто не узнавала самое себя — ничего подобного с ней еще ни разу не было. Она и в девичестве никогда никем не увлекалась. Никто ей не нравился, и ни с кем она не крутила. Серега два года за ней ходил, пока она привыкла к нему и согласилась выйти замуж. А тут как-то сразу. С ума можно сойти. И на что это похоже. «Убить меня за это мало».

Дяде Максиму не очень понравился ее деланный смех, и он осторожно, боясь испортить дело, спросил:

— Ну как, Николаевна, по рукам?

Она должна была сказать: «Нет». Она должна была крикнуть: «Отстаньте, не хочу!» А она сказала: «Ну, ладно, делайте, что хотите, дядя Максим».

Сколько раз потом она решала, что завтра скажет Алексею Петровичу — ищите себе другую квартиру. Но так и не сказала ему этого. Она оправдывалась тогда перед собой тем, что почти не видит своего жильца — он уходил рано и приходил поздно, и ни с одной просьбой никогда к ней не обращался. Она, можно сказать, не знала даже, как звучит его голос — они почти не разговаривали друг с другом. А если и разговаривали, то это был странный разговор — больше говорила она, а он либо поддакивал, либо молчал. И все равно она была счастлива, когда ей удавалось перемолвиться с ним хотя бы двумя словами. Дура баба, ругала она себя после каждого такого разговора. Дура набитая. Разве ты не видишь, что ему не хочется с тобой разговаривать и смотреть ему на тебя не хочется, а ты лезешь? Совести у тебя нет, бесстыжая, потому и лезешь.

Иногда Алексей Петрович все же разговаривал с ней, но так, что она терялась. Что он за человек? Кто он такой? Однажды он ее просто напугал, она потом всю ночь не спала. Было это летом сорок второго, уже при немцах. Вернувшись с базара, она увидела Алексея Петровича во дворе — приладив к крану шланг, он поливал розы.

Алексей Петрович первый заговорил с ней:

— Извините, Зинаида Николаевна, что без спросу тут хозяйничаю. Я хотел попросить разрешения у молодых хозяюшек, да они спят. — Он рассмеялся. — Без задних лапок спят. Славные у вас девчушки.

Она просияла оттого, что услышала его смех, — еще ни разу не слыхала, как он смеется. И оттого, что он так мило похвалил ее дочурок.

— Спасибо, Алексей Петрович. Только лучше бы вы отдохнули. А розы...

— У вас чудесные розы, Зинаида Николаевна.

— Чудесные, — сказала она. — И пусть цветут. Для праздника. Говорят, что наши в наступление перешли.

— Кто говорит? — спросил Алексей Петрович.

— Люди, — сказала она. И еще говорят люди, будто в наше море вошли корабли англичан, французов и американцев. И будто немцам будет от них скоро капут.

— Вот и пригодятся ваши розы раньше, чем вы думали...

— Для чего пригодятся, Алексей Петрович? Не понимаю.

— Союзникам-освободителям преподнесете.

— А я, Алексей Петрович, не хочу, чтобы нас чужие освобождали. Сначала они нас освободят, а потом нам от них освобождаться придется. Мне отец рассказывал, как эти теперешние наши союзнички интервентами сюда приходили. Они ему хорошую память о себе оставили — всю жизнь отец из-за них кровью харкал. Нет, не хочу.

Алексей Петрович ничего не сказал ей на это, и она не на шутку встревожилась. Она не могла понять выражения его лица. Ну что означает эта усмешка? Презрение к бабьему разговору? Или что-нибудь похуже? Она не хотела и не могла думать о нем плохо.

Мысли эти измучили ее. Бедная женщина, она не могла тогда знать, как обрадовала Алексея Петровича, открыв ему свою непокоренную душу. Не мог он ей этого сказать. Не мог, не имел права. А она терзалась и избегала разговоров с Алексеем Петровичем...

Так продолжалось до той памятной ночи...