Солдат трех армий

Впрочем, отец не добывал картошку «за так», но и солдатам не пришлось «наводить чистоту». В один прекрасный день у нас погас свет и выключили газ; трамваи остановились, школьников освободили от занятий. Началась всеобщая, «генеральная» забастовка. Мне было тогда всего семь лет, и я считал, что забастовка называется «генеральной» потому, что в Берлине находится генерал. Но так или иначе, а рабочие, служащие и чиновники, среди которых был даже мой отец, забастовали; они вышвырнули генерала вместе с господином Каппом и со всей бригадой Эрхардта из Берлина. Правительство, которое бежало от путчистов сначала в Дрезден, а потом в Штутгарт, вернулось в столицу. Отец снова вышел на работу — «конюшня» повысила его в должности.

Три оплеухи свидетельствовали о том, что отношение семьи к ее младшему отпрыску резко переменилось.

От родителей я получал совершенно точные указания, с кем мне можно играть, а с кем — нельзя. Неподалеку жил бедный сапожник. Он был всегда весел и пел за работой в своей мастерской. А мастерская находилась в его квартире, квартира же была в подвале. И все-таки он пел целый день. У сапожника было четверо детей — все мальчики. Пятый ожидался. Однажды я слышал как соседка говорила моей матери:

— Надо же! Четверо у него уже есть, теперь будет пятый.

Я не задумывался над тем, откуда она это знала. Меня интересовали те четверо, которые уже были в наличности — отличные, на мой взгляд, ребята.

Однажды вся четверка шла по нашей улице.

— Эй, выходи, мы идем на озеро!

— Мне нельзя с вами водиться.

— Ты что, обалдел? Почему?

— Потому что ваш отец коммунист.

— Кто-кто наш отец?

— Мой отец сказал, что ваш отец коммунист и потому мне нельзя с вами водиться.

Дети сапожника озадаченно переглянулись. Они, как и я, не знали, что такое коммунист. Для них отец был просто папа. Но старший мальчик нашел выход из положения, он крикнул:

— Тогда мой отец не станет чинить башмаки твоему отцу. Ну как, идешь с нами или нет? Мы идем купаться.

И мы пошли.

О коммунистах я узнал больше, когда ездил с матерью в город навестить тетю Эмму.

Мы не могли пройти: такого множества людей, идущих колонной по улице, я еще никогда не видел. Они пели, неся красные знамена и транспаранты, надписи на которых, как сейчас, стоят у меня перед глазами: «Не бывать больше войне!» Вдруг раздались выстрелы. Колонна рассыпалась, мать втолкнула меня в ближайший подъезд, и мы едва втиснулись в толпу людей, тоже искавших убежища. Я спросил:

— Почему стреляют?

Мама наклонилась ко мне и прошептала:

— Потому что здесь кругом коммунисты.

Она вся дрожала.

Мне было очень страшно, но я продолжал спрашивать:

— А те, что с транспарантами, — коммунисты?

— Да. Стой же спокойно!

— А почему в коммунистов стреляли, они ведь только пели?

— Тише, сынок! Эти люди устроили демонстрацию. Угораздило же нас поехать в город! Я не унимался.

— Но на транспарантах было написано: «Не бывать больше войне!», а ведь ты сама так всегда говоришь. Недавно сказала отцу: «Только бы не было опять этой ужасной войны!» — Успокойся же наконец и поменьше спрашивай! Коммунисты — плохие люди.

Я был несказанно рад, когда стрельба кончилась и мы отправились к тете Эмме.

На Кёнигсаллее стреляли

Наступило лето 1922 года. Мы, мальчишки, бегали по Груневальду, удили рыбу, хоть это было строго запрещено, и я — к своему восторгу — научился плавать.

Как-то раз, когда мы собрались идти купаться, кто то из наших крикнул:

— По-моему, на Кенигсаллее палят, они там кого-то подстрелили!

Мы помчались туда: до Кенигсаллее было недалеко. Первыми прибежали дети сапожника и я.

Но нам мало что довелось узнать. Подле дерева, кора которого была в нескольких местах повреждена рикошетировавшими пулями, стояли два полицейских с туго затянутыми подбородочными ремнями. У дерева лежал большой букет цветов, который, видимо, был сначала куплен с другой целью, а теперь возложен здесь.

На тротуарах, стоя кучками и взволнованно разговаривая, толпилось множество людей. Они громко обсуждали виденное, а может, то, что хотели увидеть. В те годы часто случались вооруженные стычки, перестрелка, бывали и убитые. Но квартал богатых особняков до сих пор оставался вне этих происшествий.

Событие на Кенигсаллее перепугало и обитателей Груневальда. Один из очевидцев без конца повторял окружающим свой рассказ:

— Было это так. Стою я вот тут, вдруг вижу, подъезжает машина министра иностранных дел. Я-то его знаю, он почти каждый день проезжал мимо этого места в один и тот же час. Вдруг приближается вторая машина и, держась вплотную, нагоняет министра. В ту же секунду сзади в этой машине вскакивает какой-то человек, бросает гранату и стреляет в Ратенау из пистолета. Шофер министра затормозил, а другая машина умчалась по направлению к Галензее. Все это произошло так быстро, что я не успел даже разглядеть, какой марки тот автомобиль.

— За что же убили господина Ратенау? — спросил другой. — Я живу неподалеку от него, это был такой спокойный и приятный человек, всегда приветливый…