Солдат трех армий

Мы, правда, не знали, что происходит в высших инстанциях, но ощущали последствия. Если провидение давало знак, объявлялась боевая тревога. Мы подготовляли полную выкладку, как полагается для похода, двигались к границе и радовались, что наконец дни ожидания миновали. Давало провидение новый знак — нас останавливали, и мы двигались обратно в свой гарнизон. Так нас несколько раз перебрасывали туда и обратно.

В ночь на 10 мая мы снова все уложили, как полагается для похода, но оставили на месте многие личные вещи и двинулись к границе; на этот раз нас не останавливали.

В 5 часов 35 минут дивизии гитлеровского вермахта вторглись во Францию, Бельгию и Голландию.

Командир 1-й роты погнал мотоциклиста обратно к нашей казарме, чтобы вызвать полевую кухню, которую он оставил на месте, ожидая по предыдущему опыту, что провидение закапризничает. Ведь полевая кухня не принадлежит к категории личных вещей. Тем не менее в течение всего похода во Францию рота в ней почти не нуждалась. Вермахт «снабжался из местных ресурсов».

Из книг о первой мировой войне и по рассказам наших отцов и учителей мы кое-что знали о французах и англичанах. Было известно, что «пуалю» и «томми» — выносливые и храбрые солдаты. Мы знали также о «больших» сражениях, о войне техники, об ураганном огне, о Chemin des Dames[31] и о Вердене.

Было среди нас немало офицеров, участвовавших в первой мировой войне, которые о ней рассказывали по-иному, нежели Эрих Мария Ремарк. Все же они испытывали перед боем не меньшее лихорадочное волнение, чем мы, молодые.

Мы легко могли себе представить «линию Мажино» — глубоко эшелонированную систему долговременных оборонительных укреплений, которая могла послужить преградой для любого наступления германской армии. Целые дивизии были размещены в этих бетонированных укреплениях, в подземных казематах, соединенных между собой ходами сообщения и узкоколейными железными дорогами. Эти блиндажи были насыщены пулеметами и огнеметами, гранатометами и пушками. На опускающихся вниз площадках для орудий, хорошо замаскированных от воздушного наблюдения, находилась тяжелая артиллерия. За этим укрепленным валом, в этих ощетинившихся орудиями крепостях французская армия ждала нашей атаки. У этого вала должны были, по мнению французского генерального штаба, истечь кровью германские армии.

Глубокой темной ночью мы проехали через последние спящие немецкие деревни.

Население, привыкшее к таким войсковым передвижениям, вообще не обращало на нас никакого внимания. Мы катили все дальше и дальше. Вдалеке слышался гром канонады, на горизонте видны были вспышки от разрывов снарядов. Мы катили все дальше, и с каждым новым этапом пути усиливалось напряжение.

Мы достигли границы. Разбитый в щепки шлагбаум. На той стороне разбомбленная таможня с пустыми оконными проемами.

Наступило то волнующее мгновение, о котором мы мечтали. Своеобразное чувство испытываешь, въезжая в чужую страну! Мы разбирали по буквам французские вывески на магазинах и ресторанах; мы хотели увидеть французов. Но вокруг были только пустые и разрушенные дома, безлюдные улицы, вымершие селения. Вступление во «вражескую страну» не было столь героическим, как мы это себе представляли.

Стрельбы не было. До нас прогрохотала танковая дивизия, а мы двигались вслед за ней. Мы были разочарованы.

На следующий день мы расположились в лесу. Издалека доносился грохот артиллерийской канонады, над головами слышался гул пролетающих немецких самолетов, которые с тяжелым грузом бомб направлялись на запад и без бомб возвращались обратно.

Мы находились в ожидании, полагая, что теперь начнется позиционная война.

Офицеры, знакомые с ней по первой мировой войне, внезапно заговорили об этом, рассказывали все чаще о потерях, которые она несет с собой. Теперь некоторые из них, пожалуй, вспомнили Ремарка. Лишь мой командир роты, майор Петере из Шверина, лежавший рядом со мной в траве, глядя в небо, сказал мне:

— Винцер, это будет грязное дело. Смелость — дело хорошее, но осторожность — еще лучше. Помните, что и «полное укрытие» относится к числу приемов, которым мы обучены!

По обыкновению я отвечал:

— Так точно! — и витал между смелостью и осторожностью. В глубине души я склонялся к смелости. Вероятно, это объясняется тем, что, я не участвовал в первой мировой войне, а вероятно, и тем, что артиллерия все еще грохотала где-то вдалеке, а нас пока беспокоили одни лишь мухи. Но безусловно, это объяснялось прежде всего тем, что я хотел отличиться.

Уже много лет я был солдатом, изо дня в день меня обучали лишь для того, чтобы я был готов к этому часу; меня не обучали ничему другому, как только тому, что смелость — высшая добродетель солдата. А теперь мой собственный командир роты твердит об осторожности. Лихорадка перед боем!