Солдат трех армий

Наконец последовал приказ: «Поскольку все идет планомерно, надлежит немедленно вывести из боя две дивизии и перебросить походным маршем к Киеву. Остающиеся дивизии, в том числе 19-я танковая, очищают предмостное укрепление».

Генерал, побледнев, крикнул в телефонную трубку:

— Только что я просил усилить поддержку с воздуха и перебросить дополнительное число танков из резерва корпуса. Мы сами не в состоянии продвинуться. Как же нам продолжать наступление, отдав две дивизии?

Из штаба корпуса подтвердили приказ о наступлении, Генерал возражал:

— Но это безнадежно. У нас удваивается ширина полосы наступления.

Из штаба корпуса снова ответили: «Выполняйте приказ».

Генерал попросил, чтобы две дивизии были отведены после атаки, но ему отказали в этой просьбе, объяснив, что эти дивизии срочно необходимы: русские прорвались в другом месте; кроме того, это приказ фюрера!

Генерал-майор Келлнер бросил трубку. В тот же момент рядом с нами раздалась корректирующая команда лейтенанта-артиллериста.

Стало ясно — русские продвинулись вперед.

Приказ и повиновение

На занятой нами отсечной позиции в излучине Днепра, куда мы снова отступили после неудачной атаки, наша часть находилась достаточно долго для того, чтобы оборудовать и укрепить линию обороны.

К северу шли ожесточенные бои; на восточном берегу там еще удерживался киевский плацдарм, но русские оказывали давление все большими силами. 6 ноября вермахт был выбит из Киева. Красная Армия форсированным маршем продвинулась до Житомира и Коростеня, но потом ее снова оттеснили к Киеву. На нашем участке русские предпринимали лишь ложные атаки, чтобы спутать карты немецкого командования.

Я находился как раз у одного из командиров взвода, когда русская артиллерия обрушила град снарядов на наши позиции. Мы кинулись в ближайший бункер. Два тяжелых снаряда, разорвавшихся у самого входа в бункер, и несколько атак советских бомбардировщиков сделали свое дело — нас завалило землей.

Я был зажат между двумя балками, рот и нос были забиты землей, а по животу колотила чья-то нога. Я слышал приглушенные звуки разрывов снарядов и бомб. Над головой образовалось пустое пространство величиной с каску, и я смог глотнуть немного воздуху.

Я был счастлив, что сумел пошевелить пальцами и сжать кулак и что постепенно прекратились удары по животу. Но мысли не давали покоя: если русские прорвутся, никого не останется, кто бы знал, что нас здесь засыпало, некому будет нас откопать и мы задохнемся. Я пытался крикнуть, но услышал лишь свой слабый стон — затем все кончилось.

Когда я открыл глаза, то увидел над собой небо и лицо нашего дивизионного врача.

Нас откопали прямо под огнем советских орудий. Теперь артиллерия замолчала, а бомбардировщики вернулись на свою оперативную базу. В нескольких метрах от меня лежали два трупа — командира взвода и его связного. Кому-то из них, вероятно, и принадлежал сапог, ударявший меня по животу. Я не был в состоянии пошевелиться, глядел на проносившиеся облака и не соображал, должен ли я чувствовать себя счастливым или нет. Я ощущал страшную головную боль и тошноту.

Внезапно появился генерал, которому чрезмерно усердный радист уже доложил о моем «убытии». Красные лампасы и золотые петлицы на мгновение совершили чудо. Я вскочил на ноги, приложил руку к голове, хотя на мне но было ни каски, ни фуражки. Но я не сумел закончить рапорт — меня вырвало. Я снова упал на траву.

Возможно, что моему относительно быстрому выздоровлению способствовала бутылка шампанского, которую через час прислал генерал со своим мотоциклистом, а доктор Хаберман сделал все необходимое для того, чтобы я возможно скорее преодолел последствия шока.

Постепенно надвинулась зима, правда, не столь внезапно, как на севере. В третий раз близилось рождество на Восточном фронте. У нас было не слишком праздничное настроение. А ведь мы когда-то думали, что рождество 1941 года отпразднуем дома.

Мы уже давно сдали позиции на Днепре, а в ожесточенных боях за район Житомир — Фастов понесли огромные потери. Безнадежная попытка вновь захватить Киев стоила больших жертв. Что бы ни предпринимало верховное командование, все оказывалось непродуманной, бесплодной затеей. Я тогда не понимал, что весь поход был в конечном счете обречен. Можно было прийти в отчаяние, когда измотанному батальону диктовали задачи, для выполнения которых было бы недостаточно и боеспособной дивизии. Солдатам часто приходилось проявлять сверхчеловеческие усилия. Однако во время отступления спасались наиболее сильные. Слабые погибали в пути. Бесчеловечная мораль! Но разве мы сами не проповедовали годами мораль высокомерной элиты?

И хотя мы об этом почти не говорили, существенную роль при этом отступлении играл страх, как бы русские, пережившие ужасы немецкого нашествия, не отплатили нам той же монетой.