Солдат трех армий

За первым происходившим при мне ночном налете бомбардировщиков на Берлин последовали другие. Каждое утро улицы выглядели по-иному. Там, где вчера еще высились дома, сегодня дымились развалины – массовые могилы погребенных под ними людей. Почти каждую ночь объявлялась тревога. Мне трудно было долго находиться в убежище. Я не мог больше глядеть на дрожащих женщин, слышать плач детей. Самые тяжелые бои на фронте производили на меня менее страшное впечатление, чем этот рев, визг, грохот, треск в раскаленном докрасна аду узких кварталов, этот смертельный страх толпы безоружных людей под командой какого-нибудь дежурного представителя нацистской партии с воинственной каской на голове и нелепой лопаткой для тушения зажигалок в руке, словно он собрался в поход против мух.

Я был рад, когда избавился от этих впечатлений, могущих свести с ума. Обследование в клинике Шарите закончилось тем, что меня направили на операцию в лазарет в Кольберге.

После выздоровления я явился в отдел комплектования, чтобы получить новое назначение. Я надеялся, что в соответствии с моим воинским званием и сроком службы стану командиром батальона.

Отделом комплектования руководил подполковник запаса. Командиры рот также были резервистами. Начальник был доволен, что наконец заполучил кадрового офицера, который несколько лучше, чем господа, перебравшиеся сюда из своих больших имений, разбирался в деле и к тому же прибыл с Восточного фронта. Для него было важно задержать меня в своем подразделении, и он имел такую возможность – согласно действовавшим инструкциям, по меньшей мере на девять месяцев. Он надеялся, что вскоре будет произведен в полковники. Удачно прошедший смотр состояния боевой подготовки его рекрутов, замеченный «вверху», мог бы ускорить желанное повышение по службе.

Не удивительно, что мое ходатайство о направлении на фронт было отклонено и вместо батальона я получил роту и поручение научить «ее держать равнение по направляющему», так как, по мнению начальника, она совершенно разложилась. Между тем мой предшественник, «распустивший» роту, капитан фон Путткамер, был тем же начальником представлен к повышению и уже блистал при штабе в чине майора. Эта семейственность была мне противна.

Многое мне не нравилось. Стоило офицеру в полной форме появиться в ресторане, как его приглашали в клубную комнату, где уже восседали «нацистские шишки», якобы собравшиеся на важное совещание. В действительности там подавались яства, которые обыкновенный смертный в общих залах получить не мог. Я принимал в этом участие; у меня не хватало ни выдержки, ни ума для того, чтобы отказаться. Но тем не менее я испытывал отвращение.

Я просто видеть не мог освобожденных от военной службы, якобы «незаменимых» «представителей власти» из партийных инстанций в коричневой форме и с револьвером в кобуре.

Штатный фюрер гитлеровской молодежи, который вместе со своей приятельницей из Союза немецких девушек шлялся по улицам, также вызывал у меня отвращение, и я при встрече ему это высказал, когда он спросил, известно ли мне, что я обязан ему отдавать честь. Он донес об этом «происшествии» имперскому командованию Союза гитлеровской молодежи; оттуда после многомесячного блуждания по инстанциям донесение попало в мою новую дивизию, а там в корзину для мусора. В немецких войсках под Ленинградом было не до заботы о применении приказа фюрера о порядке обмена приветствиями между чинами партийного аппарата и вермахта.

Мне была глубоко неприятна та атмосфера, в которой я оказался на родине; я терпеть не мог «маленьких гитлеров», но как и тысячи других немцев, утешал себя формулой: "Если бы фюреру это было известно!.. "

В офицерских клубах сохранился прежний стиль, но теперь тон задавали офицеры запаса. В погребах имелось достаточно много шампанского и коньяка из Франции, так что они могли и праздновать «победы» на фронте, и топить в вине беспокойство по поводу оказавшегося необходимым «выпрямления фронта» либо тревогу в связи с вступлением Америки в войну. Поздним вечером, когда законопослушных офицеров, близких к нацистской партии, или их смены из гитлеровской молодежи уже не было за столом, они, подвыпив, чуть заплетающимся языком пересказывали анекдоты и, хохоча, подтрунивали над «ефрейтором». Остроты насчет Гитлера, Геринга или Геббельса бывали удачными, но их повторяли те самые лица, которые на другой день добивались повышения по милости фюрера; все это мне было не по душе.

Осенью 1942 года разразился скандал. Была чудесная погода, грело позднее осеннее солнце. Тем не менее командир приказал, чтобы все участники смотра, офицеры и солдаты, носили плащи в течение всего дня. Не помогли никакие обращения с указанием на то, что при такой хорошей погоде учения пройдут гораздо лучше, если плащи останутся в шкафах. Начальник настаивал на проведении смотра в плащах.

В отделе комплектования служило три офицера-фронтовика и более десяти офицеров запаса. Мы трое знали, почему остальные офицеры поддержали командира.