Солдат великой войны

– Ты и сам знаешь кто, – ответил Алессандро. – Посмотри, как он стоит, одергивая гимнастерку и приглаживая волосы. Кто еще это может быть? А?

– Я его убью, – пообещал Гварилья.

Они разделились и начали зигзагами подниматься на Этну. Солнце стояло уже высоко, форма просохла, они изнывали от жары и продолжали путь только потому, что знали: наверху дует прохладный ветерок.

* * *

Алессандро шатало под тяжестью вещмешка. Сто пятьдесят патронов, больше чем он мог израсходовать, теплая одежда, запас еды на несколько дней, вода. А еще высокие ботинки, ремень, обоймы, кожаные подсумки, винтовка, штык и чехол, револьвер, патроны для револьвера и масса каких-то вещей, рассованных по карманам. Весило все это больше, чем он сам.

В четыре он остановился на поляне, окруженной молодыми каштанами. Лето еще не закончилось, но листья уже начали желтеть: не от жары, как везде, а от холода на большой высоте.

Лес, который был перед Алессандро выше по склону, больше подходил для Северной Европы, чем для Сицилии – темный, явно не знающий недостатка в воде, он выглядел как лес в средневековой Франции или как Вилла Боргезе в начале декабря. Тревожно-веселое щебетание птиц, как будто бы говорило, что здесь не ступала нога человека, хотя это никак не могло быть правдой, потому что крестьяне поднимались на Этну собирать каштаны. Возможно, птицы просто никогда не видели солдата.

Алессандро положил на землю вещмешок и винтовку. Теперь, когда они не оттягивали плечи, он почувствовал себя ангелом, которого тянет к небесам. Много часов он поднимался по склону – через лес, кусты, виноградники, поле, пересекал черные потоки лавы, которые обдирали ботинки и оставляли синяки на лодыжках. Форма потемнела от пота, промокла даже та сторона вещмешка, которая прижималась к спине.

Дважды он натыкался на Гварилью, но больше ни на кого, и они пришли к выводу, что никого не найдут, потому что глаза щипало, а шли они, опустив голову, согнувшись под тяжестью ноши, ничего не замечая вокруг. «Не приходится сомневаться, – отметил Гварилья, – что они видят и слышат нас».

Глубины речушки с ледяной водой, которая текла через поляну, вполне хватало, чтобы Алессандро мог погрузиться целиком, когда лег на дно. Уже задувал холодный ветерок, и Алессандро знал, что ночь будет холодной, но рассчитывал найти Гварилью, поохотиться с ним вместе, а потом поджарить добычу на костре.

Он выбрался из речушки, стряхнул воду с волос, оделся и присел на вещмешок. Далеко-далеко море сверкало под жаркими солнечными лучами. И что-то в этой холодной и спокойной синеве, что-то у самого горизонта помогло Алессандро забыть обо всех тревогах и полностью расслабиться, живя одним этим мгновением.

Он наклонился, схватил винтовку за ствол у штыка, приставил к дереву. В море медленно двигался корабль – по полоске синего белая исчезающая точка. Алессандро поднял каштан и понюхал. Он напомнил об осеннем Риме, о виа Кондотти, если смотреть на нее в сумерках с площади Тринита-деи-Монти, когда загораются огни в ресторанах, расположенных вдоль Тибра, и на фоне оранжевого неба видны четкие силуэты королевских пальм на Джаниколо. Он сожалел, что никогда не брал мать на прогулки по Риму, который с каждым годом узнавал все лучше. А теперь она уже никогда не увидит его, они никогда не гуляли по городу вместе: она ходила медленно, а у него не хватало терпения подстраиваться под нее.

Внезапно его резко бросило вперед, словно в спину его боднул бык. Он пролетел полполяны, и буквально перед тем, как удариться о сваленное дерево, его развернули спиной к нему. Тот, кто его толкнул, проделал путь к дереву вместе с ним, а теперь развернул, и он видел только синеву неба.

Когда они приземлились, из легких Алессандро вышибло весь воздух, да еще ему изо всей силы врезали в лицо. Он не мог шевельнуться, не мог ответить. Сперва вообще ничего не соображал. Потом огромный, лысеющий синеглазый мужчина поднялся, оставив его лежать на земле, и не спеша направился к винтовке Алессандро. Схватил ее, рывком сдернул со штыка чехол, отбросив в сторону, повернулся и двинулся на Алессандро.

Штык, которым он когда-то сам убил человека, теперь приближался к нему, точно собака-ищейка, только более плавно и уверенно. Лицо человека оставалось безмятежным, словно он собирался вонзить лопату в кучу земли перед тем, как приняться за завтрак.

Не отрывая глаз с серебристого, хорошо смазанного острия, Алессандро глубоко вдохнул. У него был выбор. Я могу умереть, думал он, и это острие будет последним, что я увижу, а могу за долю секунды до удара рвануть в сторону и попытаться удрать, пусть он еще не знал, как ему это удастся.

Впоследствии он и сам не мог объяснить, как это вышло, но мышцы словно взорвались, и он прянул в сторону. Штык вонзился в мягкую землю, разрубив валявшуюся ветку.