Солдат великой войны

– Бери, конечно, – разрешил Алессандро, но уже после того, как большая часть ломтя исчезла во рту здоровяка. – Хочешь и второй? Я все равно не съем. Вот. – Здоровяк бросился на хлеб, точно форель на муху. – Для меня столько хлеба – это чересчур. Я служил на передовой, где едой особо не баловали. А потом, в тюрьме… полагаю, там все голодают.

Лицо здоровяка указывало: говори что хочешь, но подожди, пока не увидел, что заставляет меня съедать столько хлеба. Их молчаливое общение прервал один из молотобойцев, который громко пернул, вызвав цепную реакцию у всех остальных: словно зарокотал пулемет.

Алессандро, который чувствовал, что ему нечего терять, обратился к молотобойцам:

– Я не хочу становиться таким же, как вы. Не хочу быть одним из мускулистых, пожирающих хлеб болванов, которые пердят хором.

– Что ты делал на передовой, убивал? – спросил чернявый молотобоец, похожий на обезьяну.

– Естественно, – ответил Алессандро. – А что еще там можно делать?

– Больше работы для нас, – ответил пожиратель хлеба.

– Я попал в компанию пацифистов?

Они заулыбались, у кого-то зубов не осталось, кто-то мог похвастать половиной, но встречались и такие, у кого их было, казалось, не тридцать два, а гораздо больше.

– Меньше работы, – пояснил один.

– Как я понимаю, тебя волнуют те солдаты, которых убивают, только из-за объема работы, которую из-за них приходится выполнять.

– Мы их не видим, – ответила обезьяна.

– Стыдитесь, – сказал им Алессандро. – Я их видел. Стыдитесь.

– Скажешь это нам после того, как помашешь молотом.

– Скажу, – отрезал Алессандро. – И я не буду есть по шесть ломтей хлеба в один присест. От этого становишься обезьяной, если ты с самого начала не обезьяна.

– Не все тут обезьяны, – сказал солдат, который выглядел идеальной моделью для статуи Персея.

– Ты, по крайней мере, умеешь говорить.

– Мы все умеем говорить, но бережем силы.

– Я провел в окопах два года, – сказал Алессандро, объясняя свою позицию и при этом оправдываясь.

– То не передовая, – ответил Персей, – а нечто совершенно иное. Это блаженство.

* * *

Шагая в колонне из трехсот или четырехсот человек по круто поднимающейся тропе, которая вела через террасы и уступы каменной стены, Алессандро ощущал удивительную умиротворенность. Подъем в гору вызвал внутреннее ликование, которое – возможно, потому, что ему преграждали выход навыки и осторожность, необходимые, чтобы не свалиться вниз, – вращалось, будто сверкающий сердечник электромотора, и стабилизировало душу альпиниста не хуже гироскопа. Однажды Алессандро поделился этой мыслью с Рафи, когда они стали невидимыми для мира: облака надежно упрятали их в расщелинах отвесной стены. Рафи не только понял, что удивило Алессандро, знавшего, сколь далек Рафи от метафизики, но и отреагировал мгновенно, сказав Алессандро, что истинная красота движения вперед проявляется, именно когда все остальное не движется – ни вокруг, ни наверху, ни внизу… вроде колес поезда или телеги, поршней и пропеллеров самолета, корабельного винта или, в случае шагающего человека, его кости, сухожилия, сердца.

Громоздкий, плохо сбалансированный, более тяжелый, чем винтовка, молот сбивал с шага, придавливая к земле, и Алессандро задавался вопросом, откуда у него возьмутся силы махать им по шестнадцать часов в день. Но для других молот казался легким как пушинка.

Группы людей отделялись от колонны на выступах и площадках на разных уровнях, но Алессандро, находившийся в хвосте колонны, поднялся на самый верх, на площадку в сотне метров над дном каменоломни. Его и еще с десяток человек подвели к лесу железных стоек, служивших для разных целей. Их забивали в мрамор, чтобы отделять глыбы, на них крепили кабели, лебедки и крюки, образно говоря, они убивали девственный мрамор, как гарпуны убивают кита, прежде чем его порежут на глыбы мяса.

– Вставай к этой, – сержант подвел Алессандро к стойке, которая доходила ему до пояса. – Работай с ней, пока из тебя не вытечет достаточно крови, чтобы ты потерял сознание.

– Что-что? – переспросил Алессандро.

– Обморок – это счастье, и не волнуйся, тебя отнесут вниз.

– Не понимаю, – признался Алессандро.

– Руки. Кожа слезет с рук.

– Почему бы не использовать рукавицы?

– Лучше без них, – ответил сержант. – С рукавицами это отнимает больше времени, ты сильнее вымотаешься, потому что еще не готов к этой работе, да еще начнется какое-нибудь заражение. Рукавицы прилипают к тканям, которые под кожей.

Алессандро сержанту не поверил, полагая себя достаточно сильным, чтобы загнать в мрамор и эту стойку, и другие, не причинив вреда рукам.

– Все зависит от того, как держать молот, – ответил он сержанту.

– Именно. Чем подвижнее рукоятка, тем быстрее ты сломаешься. Поэтому держи ее крепче, – с этим и отбыл.

Алессандро посмотрел на железную стойку. Верх чуть расплющился и расслоился, но изменения формы от множества ударов молотом, похоже, только повысили прочность верхушки.