Солдат великой войны

– Ладно, я уйду. – Он не хотел уходить, и не потому, что мог понадобиться Алессандро. Сомневался, что ему понравится идти в одиночку, не просто без старика, но без истории, которую рассказывает старик. И хотя он понимал, что придется прожить немалую часть собственной жизни, прежде чем он сможет понять жизнь Алессандро, он уже знал, что Алессандро совершил героический поступок: несмотря на все случившееся, сохранил любовь живой, и вот с этим Николо никак не хотелось расставаться.

Он представил себя на дороге: как возвращается по их следам, потом идет своим путем. И хотя он знал, что идти предстоит по жаре, его пробирала дрожь.

– Что теперь будет? – спросил он.

– С кем?

– С вами. Со мной.

– Это просто, – ответил Алессандро. – Я умру, а ты повзрослеешь. Из того, что я рассказал, тебя ничего не отпугнуло, так?

– Нет.

– Я так и думал. Ты, несомненно, жаждешь боли мира точно так же, как любви женщины.

Николо спорить не стал. Так оно и было.

– Со временем, возможно, решимости у тебя поубавится, но ты прав в том, что пока тебе этого так страстно хочется. Если не сейчас, то потом уже никогда.

– Я не совсем понимаю.

– Поймешь. Думаю, ты проснешься, как проснулся я. Когда ты примешь решение вскочить в автобус, как бы ему ни хотелось оставить тебя позади, ты сможешь его удивить.

– Синьор, это может показаться смешным, но я хочу что-нибудь сделать для всех людей из того времени, о котором вы говорили. Очень хочу, но не могу, ведь так?

– Но ты сможешь. Это просто. Ты можешь кое-что сделать: ты можешь их помнить. Просто помнить. Думать о них, как о людях из плоти и крови, а не как об абстракциях. Никаких обобщений по части войны и мира, в которых растворяются их души. Никаких уроков истории от их имени. Их история закончена. Помни их, просто помни – все эти миллионы, – ибо они были не историей, а только мужчинами, женщинами, детьми. Вспоминай их, если сможешь, с симпатией, вспоминай, если сможешь, с любовью. Это все, что от тебя нужно по их части, и все, о чем они просят.

Когда Николо собирал немногие вещи, которые намеревался взять с собой, его сокрушали чувства. Даже в столь юном возрасте, работая на самолетном заводе, он, случалось, плакал, и тогда отец обнимал его, как маленького. Он удивлялся, как быстро это происходило и как естественно, и как отец радовался тому, что может помочь. Так что Николо не смог, хотя и пытался, сдержать слез. Сдерживал их, сдерживал, а когда больше уже не мог сдерживать, сдался.

Алессандро смотрел на него, и на лице читалось понимание.

– Николо, ты хороший мальчик, ты очень хороший мальчик. Я бы хотел тебя обнять, как обнимал сына, но не могу. Это должен делать отец. Что же касается меня, я это делал много лет назад. Больше не могу.

– Я понимаю, синьор. Понимаю. – Николо провел рукой по лицу, медленно взял себя в руки, поднялся, глубоко вздохнул, откашлялся. Эмоциональная буря пролетела быстро, и теперь он успокоился.

– Я могу оставить вас здесь? – спросил он.

– Обо мне не беспокойся, – заверил его Алессандро. – Не беспокойся.

– Хорошо. – Николо взмахнул «дипломатом» Алессандро, держа его за лямки.

– Он мой, но ты можешь оставить его себе, если хочешь.

– Я забыл. – И Николо опустил «дипломат» на землю.

Алессандро начал подниматься.

– Не вставайте, не вставайте, – попытался остановить его Николо.

– Все нормально, – возразил Алессандро. – Я пойду вниз по холму, где больше солнца. – С огромным трудом он выпрямился в полный рост, но его качало, и Николо это видел.

Шагнул к старику, и они обнялись.

– Не заблудись, – напутствовал его Алессандро.

* * *

Ему оставалось самое простое, что только могло быть в этом мире. Хотя каждый шаг давался с трудом, пока он продирался сквозь кусты на открытое место, Алессандро ощущал удовлетворенность, ведь он наконец-то приближался к вратам, которые представлял себе и о которых размышлял всю жизнь. Теперь размышления чудесным образом становились арией, и звонкое пение поддерживало его. Он полагал, что источник пения – память, но его потрясала чистота и сила звука. Он всегда считал, что пение, пусть хоть на миг, позволяет сбросить бремя мирской суеты, и теперь его это не удивляло, он готовился подняться или упасть, возможно, даже оторваться от земли, чтобы услышать сливающиеся голоса, такие мелодичные, звонкие и прекрасные, что все тяготы прошлого благодаря им без всяких усилий поднимаются, точно судно в шлюзе.

Да, это была не та простая и прекрасная песня, которую он мечтал услышать всю жизнь, такая прекрасная, что к ней он мог продираться сквозь сосны и лавр, ломая столько сухих веток, что треск напоминал лесной пожар. Человек, который когда-то поднимался на тысячеметровые вертикальные скалы, гладкие, как бетонная плита, теперь с трудом спускался по уступам и ступеням, высотой не доходивших до колена. Воздух был пропитан запахом листьев и сосновых иголок, которые он давил ногами: эти ароматы поднимались и растекались во все стороны.