Солдат великой войны

И когда Алессандро оказался лицом к лицу с человеком, который выдохнул дым, у него отвисла челюсть. Это существо – что-то огромное – сидело на стуле, который чуть ли не полностью исчез под ним. Груда одежды оказалась всего лишь несколькими плащами, наброшенными на женщину, которая держала в правой руке конец трубки, ведущей в емкость с водой. Ее левая рука чуть подергивалась, повиснув в воздухе, большущая, вся в жировых складках.

В одном из эссе Алессандро написал, что лицо невозможно описать словами и даже изобразить скульптурно, что это исключительно вотчина художников, потому что оно полностью зависит от бесчисленных вариаций света и цвета, для которых у языка не хватает слов, а у скульптуры нет форм. У языка нет ни малейшего представления о бесконечных углах и пересечениях, образующих улыбку, не только в словах, но и в цифрах. На десяти печатных страницах Алессандро рассуждал о беспомощности фотографий и многих картин, об ужасном несоответствии статуй и посмертных масок, даже несоответствии в смерти лица самому себе. Только великие художники могут передать лицо, утверждал он, а поэтам нечего и пытаться.

Через секунду, однако, стоя перед этим необъятным существом, он осознал, что если и прав, то не полностью. Теперь он видел, оцепенев от потрясения, что лицо, пожалуй, можно совершенно адекватно описать словами, передать фотографией или посмертной маской… если только оно достаточно уродливо. Подбородок отсутствовал. Зато челюсти поражали размерами. Нижняя, покрытая дряблой кожей и бородавками, из которых росли жесткие черные волосы, напоминала балкон в опере. Бледные десны кровоточили, потому что зубы боролись друг с другом, лежали, точно скрещенные мечи или распростертые тела, наклонялись внутрь и изо рта, пытались закрыть пространство между ними. Да, по отдельности они восхищения не вызывали, напоминая клавиши пианино или фишки для маджонга, только черные и коричневые, а от некоторых остались лишь обломки, словно их взорвали динамитом.

И с этого уродство только начиналось. Большие мясистые губы выглядели как губчатые бамперы портовых буксиров, и изнутри на розовом виднелись кровоточащие трещины и струпья. Крылья поросячьего носа раздувались от затрудненного дыхания, глаза до такой степени вылезали из орбит, что Алессандро в ужасе подумал, что они сейчас вылетят в него, точно пробки из бутылок шампанского.

И тут он задрожал от благоговейного трепета.

– Я тебя знаю, – прошептал он, думая, что все-таки грезит.

– Я прячусь, но многие меня знают, – ответила она заторможенно из своего опиумного или гашишного транса.

– Ich traumte, ich tanzte mit einem Schwan! – процитировал Алессандро. – Мне снилось, что я танцую с лебедем! Er hatte die wunderbarsten flauschigen Polster an dem Fussen. У него были такие удивительные белые пушистые подушечки на лапках. Und er war auf einem Mondstrahl in mein Zimmer gekomme. И он вплыл в мою комнату на лунном луче.

Она шевельнулась. Казалось, она пытается что-то вспомнить, но, то ли находясь под действием наркотиков, то ли тронутая воспоминаниями тех далеких дней, когда она была – относительно, естественно, – сильфидой, ничего не сказала.

Не зная, что еще прибавить, Алессандро все же пытался продолжить разговор, но ему удалось только выдавить из себя вопрос: «Сколько вы теперь весите?»

Тень пробежала по ее лицу.

– Пятьсот шестьдесят кило.

– Но спиральная лестница…

– За окном есть балка, крюк и блок, – тут она склонила голову, насколько могла, от стыда. – Там был ты? – спросила она.

Алессандро кивнул.

– Я помню. А теперь ты военнопленный, пусть даже война закончилась.

– Думаю, да, да.

– Не так много пленных попадают в Хофбург.

– Меня привез Штрассницки. В Бельведере я ему уже без надобности.

– Блазиус Штрассницки?

– Да.

– Бедный Блазиус. Ты бы ему уже нигде не понадобился.

– Почему?

– Он погиб.

Алессандро на миг закрыл глаза.

– Вы ошибаетесь.

– Нет, – возразила Лорна. – У итальянцев было слишком много пленных. Императору что-то требовалось на обмен, и, чтобы удержаться на троне, он решил показать, что в Австрии еще есть храбрецы, хотя он и отдал империю на растерзание врагам. И его героической жертвой стал Штрассницки. Он и чуть ли не все его гусары погибли в кавалерийской атаке за укрепленную линию обороны. Они не собирались сдаваться в плен. Пожертвовали собой. Блазиус всегда был таким милым, – продолжала она. – Мы вместе играли детьми. В нем всегда бурлила жизнь, он рассказывал что-то веселое, придумывал какие-то игры, шутил. Мне его жаль. Очень жаль, что его больше нет. Ему было трудно умирать. В этом смысле мы, начинавшие жизнь вместе, оканчиваем ее по-разному. Для меня мир не в радость. Я курю опиум и гашиш, чтобы проводить жизнь в грезах… так легче умереть.

– О чем вы грезите? – спросил Алессандро, открыв глаза.

Ее лицо почти просияло.