Солдат великой войны

Потом два пограничника с привычной легкостью запрыгнули в вагон Алессандро. Сверху вниз посмотрели на лежащих на соломе солдат. На лицах читалась жестокость, свойственная пограничникам, но и недоумение: как же они, такие бравые, проиграли войну? Один потребовал документы, но вскоре махнул рукой, когда обтрепанный солдат замешкался, развязывая рюкзак. Второй спросил, не слышали ли они каких-то звуков из соседнего вагона. Ответом ему было молчание да шипение работающего вхолостую парового двигателя. Он стал последовательно всматриваться в лица, но к тому моменту, когда его взгляд добрался до Алессандро, он уже просто скользил по ним. Лицо Алессандро, похоже, никаких вопросов не вызвало. А кроме того, на заре, да еще в мороз у кого могло возникнуть желание приближаться к военнопленным, кишащим вшами и блохами, и обычным солдатам, возвращающимися с востока?

Он спрыгнул вниз, второй пограничник последовал за ним. Через минуту-другую еще двое пограничников подошли к вагону Алессандро и уже собрались залезть в него, но их кто-то позвал, и они передумали.

Скоро поезд тронулся, солнце поднималось все выше, и Алессандро заснул. Одеяла согрели его, вагон продувало свежим воздухом, и во второй половине дня они прибывали в Мюнхен. Еще до того, как он заснул, его начала бить дрожь от мысли о том, что ему предстоит сделать в Мюнхене, но ритмичное постукивание колес сначала успокоило его, а потом усыпило.

* * *

Мюнхен он воспринимал и как вражеский город, и как город искусства. Прошлой ночью прошел сильный снег, и во второй половине дня сильный ветер, слетевший с синего неба, атаковал пышные сугробы, вздымая белые вихри, превращающиеся в просвечиваемый солнцем туман.

Внимание Алессандро привлек толстый нищий. Он увидел его в ресторане у железнодорожного вокзала. Нищий ходил между столиками и по желанию лепил из хлебного мякиша профили обедающих. С двумя длинными и узкими передними зубами, совсем как у грызуна, он создавал профиль любого, кто давал ему кусок хлеба. Алессандро посмотрел на нищего в тот самый момент, когда тот из куска черного заканчивал портрет женщины с внушительным носом, так выступающим вперед, что, казалось, он шествовал впереди лица. Потом нищий съел это произведение искусства и двинулся к следующему столику. Только в Германии, подумал Алессандро, могут быть толстые нищие.

Он бродил по городу, выбирая не близкие и удобные улицы, а те, что наподобие лондонских дорог исчезают вдали, прямые, как стрела. Устремив взгляд на бульвар, он видел, как с деревьев, атакованных ветром, снег взлетал к небу. Благодаря яркому свету его взгляду открывались десять тысяч сверкающих окон и чуть ли не бесконечное число отражений от изъеденных столетиями камней. Небо, сапфировое над Мюнхеном, становилось белесым над Альпами, где огромные массы снега меняли цветовое восприятие синего.

Завороженный формами и красками мира, Алессандро шел без всякой цели, зная, что со временем найдет отель, купит гражданскую одежду и газету – итальянскую, если такая найдется, – а потом примет ванну и заплатит за дополнительную горячую воду. Если бы он не провел четыре года на войне, то не бродил бы сейчас по бульварам так много часов в холоде и голоде, но холод он уже как-то научился выдерживать, а быть голодным из недели в неделю ему было не привыкать. Шагал по городу, смотрел на женщин и детей, стариков и других людей, которые, он это знал, всю войну провели в тылу, это читалось по их умиротворенным лицам. Они никогда не сталкивались с чернотой и вспышками, в которые бросало и Алессандро, и миллионы таких же, как он, солдат.

В небе над головой появился клин гусей, и Алессандро подумал о Рафаэле. Когда клин пересекал линию бульвара, птицы одна за другой складывали крылья, чтобы противостоять мощному порыву ветра, и, точно хвост воздушного змея, который поднимается вслед за ним, стремительно взмывали вверх, словно подброшенные с трамплина. В Лоджиях папы Льва Десятого, в Ватикане, Рафаэль послал в облака навстречу яростному ветру клин гусей со сложенными крыльями. Он творил чудеса с перспективой и убеждал глаз поверить, что в сплошном потолке – ряд широких окон синевы, и в эти яркие окна он поместил птиц, поднимающихся в небо. На центральной панели в светло-желтых тонах, тронутых огнем, окруженный крылатыми ангелами и херувимами, Бог дает скрижали с заповедями Моисею, но взгляд уводится вправо и влево, к боковым панелям, которые показывают открытое небо. Слева гуси, подхваченные ветром, справа в пустом пространстве – сова и ласточка. Сова смотрит вниз, словно сидит на крыше и заглядывает в окно. Ласточка летит от угла к углу с огромной скоростью, близко от воображаемого окна. На его фоне она лишь на миг, но сильные распахнутые крылья, длинный узкий раздвоенный хвост, похожее на пулю тело, прорезающее ветер, кажется, навсегда оставили свой отпечаток на стекле.