Солдат великой войны

– Я убивал людей в окопах, в укреплениях, в лесу, но обдуманно – никогда. Разница колоссальная. Человек в здравом уме практически не способен пронзить штыком грудь другого человека, если он беззащитен и неподвижен. Во всем мире при отработке удара штыком солдату, который наносит удар, приказывают кричать, когда он вонзает штык в муляж. Штатские думают, что крик нужен, чтобы устрашить противника, но это не так. Он позволяет преодолеть врожденный запрет вгонять лезвие в живое существо и заглушить отвратительный звук, который производит сталь, пробивая мясо и кость. Но хотя это и кажется ужасным, если враг бежит на тебя, ты проделываешь это с готовностью и без угрызений совести. Это так же просто, как чиркнуть спичкой. Я знал, что не смогу подойти к Орфео и хладнокровно его убить. Оставалось только одно: спровоцировать его, но я не знал, как.

– Вы могли бы как-нибудь его обозвать.

– Он бы подумал, что я ему льщу.

– Могли толкнуть, ударить. Он бы разозлился.

– Скорее рухнул бы как подкошенный.

– Вы могли вызвать его на дуэль.

– Полуслепого толстого старого карлика с трясущимися руками и тиком? Он бы посмеялся.

– Как же вы это сделали?

– Ты не поверишь.

– Поверю, не сомневайтесь.

– Не поверишь, но это правда. Во-первых, его предстояло найти. Я пришел в тот огромный зал в военном министерстве, где Орфео восседал на возвышении над остальными писцами. И обнаружил, что там никого нет, если не считать флагов разных бригад и дивизий, и возвышения тоже нет. Толстый парень из кабинета чуть дальше по коридору, увидев меня, закричал: «Ты! Ты! – и замахал рукой, подзывая меня. – Я увидел твое изумленное лицо. Ты, наверно, бывал здесь, когда война велась из того зала. – Я кивнул. – Теперь это плац для новобранцев, которых отправляют в учебные лагеря. Кто теперь пойдет в армию, когда война закончена?» «Умные», – ответил я. «Это немного похоже на coitus interruptus, правда?» «Некоторым ничего не остается, если они молоды», – ответил я.

– Что такое coitus interruptus? – спросил Николо.

– Coitus – заниматься сексом, – ответил Алессандро, – а interruptus – когда это внезапно прекращается.

Николо захохотал.

– Кому захочется interruptus?

– Как, по-твоему?

– Не знаю. Но, думаю, это глупо. Зачем останавливаться, если ты уже начал? Зачем начинать, если собираешься остановиться? Я думал, в сексе останавливаются постепенно, как утка, приводняющаяся на поверхность пруда.

– Да, но ты можешь представить себе что-то, почему может возникнуть необходимость остановиться в определенный момент?

– Нет.

– Хорошенько подумай.

– По случаю праздника?

Алессандро поморщился.

– Да не знаю я! Чего вы от меня хотите? Мне ужасно хочется заняться сексом. Хорошо. Некоторые люди останавливаются посередине. Бум! Это их проблема. Не хочу о них даже говорить. Забудем о них. Невероятная глупость идти в армию после войны.

– А как насчет детей?

– Что насчет детей?

– Иметь детей.

– В смысле – иметь детей? – в отчаянии воскликнул Николо.

– Они могут появиться.

– И что?

– Может, это веская причина для того, чтобы резко прерваться?

– Чтобы у тебя появился ребенок?

– Нет, идиот! Чтобы не появился!

– Не понимаю.

Алессандро сел.

– Как, по-твоему, появляются дети?

– Мать и отец что-то делают перед сексом – с тряпкой, или каким-то высушенным растением, или сваренным вкрутую яйцом, которое отец кладет в мать или что-то в этом роде с помощью резиновой груши и стеклянного блюда.

– Нет, – сказал Алессандро. – Не совсем так.

– Нет?

– Нет, ты просто должен заниматься сексом. Если женат – пятьдесят раз, если не женат – один.

– Вы шутите!

– Я не шучу.

– Я думал, надо сделать что-то еще.

– Больше ничего не требуется.

– Хорошо, буду знать, – кивнул Николо, – потому что, вы понимаете, я могу… вы понимаете.

– Теперь ты видишь, как безумен мир, Николо? Каким бы он ни был неописуемо прекрасным. Представить себе не мог, что в последние часы жизни буду сидеть на камне под звездным светом на горном склоне, объясняя азы половой гигиены ученику с пропеллерной фабрики.

– Что ж, теперь я знаю.

– Хорошо.

– Так что там с Орфео?