Солдат великой войны

– Мы думали, этот марш – проверка нашей физической подготовки. Они никогда ничего тебе не говорят. Они как Господь Бог. Ты учишься жить в страданиях и злобе. Мы несли рюкзаки и винтовки со штыками. Я не помню, как организовывали этот марш-бросок, но участвовало в нем порядка двух тысяч человек. Дождь грозил начаться все утро, и изредка громадная пыльная капля падала на лицо, но небо разверзлось лишь после того, как мы добрались до театра. Половину завели в театр, вторую выстроили перед ним. Театр только что отреставрировали, и архитекторы хотели проверить акустику. Для этого требовалось заполнить зал, они решили, что солдаты подойдут как нельзя лучше, а армия пошла им навстречу. Едва мы заняли места, как впервые прикоснулись к войне: разразился спор эпического масштаба между администратором и архитекторами с одной стороны и нашим майором с другой. Штатским не нравилось, что проверка, для которой они расставили все необходимые измерительные приборы, пойдет прахом из-за леса штыков, торчащих над нашими головами. Два идиота-акустика допустили стратегическую ошибку, наорав на нашего майора и оскорбив его на глазах у половины подчиненных. Разумеется, теперь он не мог отступить. «Снять со штыков чехлы!» – последовал зычный приказ. Чехлы слетели в мгновение ока. От этих звуков у штатских наверняка побежали мурашки по коже, а в воздухе запахло оружейным маслом. Я до сих пор помню выражение лиц этих двух идиотов. Они, как и все прочие штатские, понятия не имели, против кого поперли, и не знали, что наш майор просто забавляется. «Первый и второй батальоны, встать!» Мы поднялись, как один. Одновременно за нашими спинами подпружиненные сиденья ударили о спинки. «Винтовки на изготовку!» – рявкнул он. Мы подняли винтовки к плечу. «Целься!» – последовал новый приказ. Мы прицелились в идиотов-акустиков. Патроны перед марш-броском нам не раздали, но они этого не знали. Майор смотрел на них. «А теперь, будьте так любезны, извинитесь. Все, один за другим». После того как они дрожащими голосами извинились, майор приказал нам убрать штыки. Едва воцарился мир, началась проверка. В зале погасили свет, занавес подняли, и, хотя сцена пустовала, ее осветили прожектора. В круг света вышла молодая женщина. Шепот пробежал по залу, заполненному тысячей новобранцев. В большинстве театров зрители не вооружены и не лишены женского общества на протяжении нескольких месяцев. Женщина, конечно, нервничала, как свеча в аду, но, когда заиграл оркестр, запела. Громкое «Ах!» слетело с солдатских губ – с моих тоже, – когда все поняли, что она поет «Addio del passato»[105] из «Травиаты», песню о женщине, которая оглядывается на исчезнувшее прошлое и умоляет Господа о милосердии. Она пела прекрасно, а может, и нет, но это было самое прекрасное пение, которое я слышал в жизни. Она смотрела на нас, и, думаю, это пение тронуло и ее. Тут начался дождь. Мы слышали ветер и барабанную дробь, которую дождь выбивал на крыше. Иногда среди холмов Лукки, как артиллерия, гремел гром. При грозе ее пение стало только прекраснее. В паузе одна рота ушла, а другая пришла из-под дождя. Те, кто стоял на улице, так замерзли, что дрожали всем телом. На лицах уходящих читалась обреченность. Ее это тоже тронуло. Наверняка. Потом ей дали передышку, и ее место занял тенор, который запел «Parigi»[106]. И он тоже пел прекрасно, а мы, казалось бы, закаленные, готовящиеся к смертельным сражениям, сидели в темноте и плакали. Певцы знали, сколь многие из нас не вернутся с войны, и пение шло из самого сердца. Я все еще слышу их. Могу в любой момент вызвать в памяти. И слышу дождь, барабанящий по крыше. Да, иногда ты дождь не слышишь, но не в тот раз.

– Синьор, – подал голос Николо, – прежде чем я уйду, если я уйду…

– В этой великой арии, – продолжил Алессандро, словно и не услышав Николо, а возможно, и правда не услышав, – чистота и совершенство формы соединились в возвышении хрупкости человеческой души, а когда эти элементы сливаются, следует момент битвы. Однажды на Чима-Россе я увидел орла, стремительно пикирующего на стаю птиц, которая облетала гору. Орел являл собой силу, которая нагоняла такой страх, что ты мог забыть обо всем и попрощаться с жизнью. Но птицы, несмотря на слабость и уязвимость, а может, как раз благодаря им, являли собой жизнь, которую все равно нельзя уничтожить. Наблюдая, как орел расправляется со стаей птиц, я едва мог дышать. Повидав насилие и смерть, я особенно остро переживал нападение на беззащитных, но чувствовал, что смысл увиденного этим не ограничивается, что результатом этой битвы станет не только страдание. Я до сих пор так думаю, чувствую это, хочу разобраться, и не получается. Но, если бы не существовала тьма, как бы ты узнал о свете? Никак.

– Ваш сын, – вставил Николо.

Алессандро выпрямил спину, откинул голову, словно хотел убедиться, что в раннем утреннем свете небо уже наполнилось синевой. Потом опустил голову на согнутую руку, прижался лбом так сильно, что тот побелел. Медленным и ровным дыханием он теперь напоминал спящего.