Солдат великой войны

Адвокат Джулиани сказал Рафи, что лучше встретиться с помощником министра юстиции, чем с самим министром, потому что именно помощник ведает приемом на работу.

– Джулиани не говори, – сказал ему отец Лиа, – но сначала повидайся с министром. Если ты ему понравишься, он сам отведет тебя в кабинет помощника, чтобы тот оформил тебя на работу… если сложится.

– Сложится что?

– Все будет зависеть от конкретной ситуации, которая сложится на тот момент в турецком улье, как мы называем министерство юстиции. Возможно, подчиненные министра контролируют каждый его шаг. Если он дурак, то слишком уж на них полагается, и они будут узурпировать его власть, пока, если ему повезет, не растранжирят преимущество в борьбе между собой.

– И какова сейчас ситуация в министерстве юстиции?

– Не знаю.

– Адвокат Джулиани – друг помощника.

– Тогда ты должен решить, к кому идти. Если хочешь, могу устроить тебе встречу с министром. Просто дай мне знать. Моя жена говорит, что брат его любовницы женат на венецианке. Определяйся, в общем.

В тот вечер, когда Лучана вернулась из Неаполя, Рафи, Алессандро и Лиа с братом пошли на концерт будапештского оркестра. Рафи поразило, что слушать музыку мешали десятки яростных споров о дипломатии Австро-Венгрии. В Венеции музыку забивала болтовня о любовных похождениях и деньгах.

В ресторане, расположенном в Трастевере, куда пошли после концерта, выяснилось, что Рафи, как и большинство адвокатов, считает политику неинтересной. Алессандро придерживался прямо противоположного мнения и отстаивал его со всем присущим ему красноречием. Он продолжал читать книги по дипломатии и проглатывал несколько газет, которые приносили на заре. У него все было перемешано – буржуазные взгляды, логика, энтузиазм, риторика, и часто из мухи он делал слона.

Вернулись они в полночь, и Рафи заметил, что чашка Лучаны исчезла, а защелка на двери открыта. Наутро он отправился на встречу с чиновником, который, не слушая и не давая себя прервать, говорил исключительно о требованиях, которые он предъявляет к своим сотрудникам. Перед выходом Рафи надел носки и брюки и с болтающимися подтяжками, без рубашки, пошел в ванную побриться. Когда одна половина лица была уже свободна от пены, а вторая ждала своей очереди, дверь в комнату Лучаны открылась. Держа в руке бритву, готовую пройтись по второй щеке, Рафи обернулся.

Забыв, что в доме гость, Лучана пошла в ванную, едва проснувшись, и теперь стояла перед ним в короткой ночной рубашке, остолбенев и едва дыша. Его эта встреча изумила не меньше, чем ее, не само появление Лучаны, а обманчивая внешность. Золотистые нерасчесанные волосы падали на плечи. Длинные и тонкие руки-ноги не позволяли делать вывод о ее возрасте, точно так же, как и в случае почерка, хотя, если бы он повнимательнее всматрелся в написанное, выявленные противоречия позволили бы ему точно определить, сколько ей лет.

Слишком высокая для ребенка, чуть ли не вдвое выше Лиа Беллати, держалась она уверенно и, похоже, больше расти не собиралась. С другой стороны, для женщины она выглядела слишком худенькой. Тонкость ее конечностей доказывала, что просуществовали они не так долго, чтобы набрать полноту.

Рафи мало знал о женщинах, но по праву мог считаться хорошим наблюдателем. Поскольку она смотрела на него не просто удивленно, а широко раскрыв глаза, словно впервые увидела человеческое существо, он сразу догадался, что Лучана носит очки. Догадался, что она снимает их при первой же возможности – из тщеславия, и, хотя он не смог бы объяснить почему, ему это понравилось.

Она и ее одноклассницы много плавали на Капри, она загорела, а волосы, и без того светлые, выгорели. Миниатюрность ночной рубашки стала для Рафи приятным сюрпризом, но он не мог отвести глаз от лица Лучаны.

Хрупкая как тростинка, она буквально остолбела, увидев огромного, голого по пояс мужчину, склонившегося над раковиной. Подставка, в которую ее установили, доходила ему до середины бедра, в верхней части зеркала отражались плечи и шея. Чтобы побриться, ему приходилось нагибаться. Будь он полностью одет, его черные волосы и сверкающие киргизские глаза заворожили бы ее, теперь же мощная фигура, которую вылепили годы тяжелой физической работы, напомнила ей мраморную статую, и ей было не только приятно смотреть на нее, но она ее еще и смущала. Несколько секунд спустя, когда к ней вернулся дар речи, она сказала: «Пожалуй, я вернусь к себе». С того момента воспоминания о ней долго мешали Рафи заснуть.

За обедом она решалась взглянуть на него лишь мельком. В школьной форме, запинаясь едва не на каждом слове, при первой возможности она встала из-за стола. Он же являл собой образец сдержанности.

Мог бы уехать в Венецию, но остался.

* * *