Солдат великой войны

Полевые кухни и отхожие места располагались в неприятной близости друг от друга на маленьких полянах. Полевая кухня Алессандро работала на полную мощность, чтобы накормить всех tortellini in brodo[68]. Гварилья говорил, что Италия вступила в войну только по одной причине: чтобы увеличить производство тортеллини. И хотя бульон мог быть водянистым, а в тортеллини хватало посторонних примесей помимо мяса, еда всегда была горячей, а в горах все горячее ценится высоко.

Алессандро облюбовал себе место в углу десятиместной палатки. Ни с кем не хотел знакомиться, слишком устал, да и знал, что это напрасный труд: они погибнут или исчезнут, как все, с кем судьба свела его на фронте. Хотя он и поболтал с миланцем, произошло это случайно. Миланец выглядел как Алессандро, но тот полагал, что миланец круче, более заматерелый, старше годами, дольше прослуживший в армии. Не отдавая себе отчета, каким стал он сам, Алессандро ошибся. Говорили они с легким презрением друг к другу и излишне многословно.

Когда все выстроились в очередь за супом и хлебом, пошел снег. Почти первые в очереди, Алессандро и миланец, независимо друг от друга, съели суп, убрали хлеб в карман и побежали в сортир. Сквозь шипение снега из-за парусиновой перегородки донесся голос: «Как логично, что два парня, знающие толк в украшении „русских горок“, быстро съедают суп и кладут хлеб в карман, но, даже если на гражданке у нас была одна профессия…»

— Побочное занятие, — перебил Алессандро. — Для меня это было всего лишь хобби.

— Естественно, — ответил миланец, какое-то время спустя, благодаря взрывному характеру армейской еды, больше он говорить не мог.

Вымыв миски и ложки, они направились по снегу к палатке, где нашли только молоденького паренька, который слишком плохо себя чувствовал, чтобы есть. Вытащили свитера из вещмешков, засунули вещмешки обратно под койки и улеглись поспать. Холода поначалу не чувствовали, но, когда ушло тепло бульона, начали дрожать и достали одеяла.

— Мясной бычок, — внезапно объявил миланец. — Я был мясным бычком.

— Что? — переспросил больной юноша с затуманенными глазами, приподнявшись на локте и повернувшись к нему.

— Не такая плохая жизнь, если все делать правильно, — заметил Алессандро.

— Совсем не плохая, — согласился миланец.

— Скажи-ка, — спросил Алессандро, — как ты узнал, что надо встать в начало очереди, быстро поесть, сбегать в отхожее место и отдыхать?

— А сам как думаешь?

— Ветеран передовой.

— Так же, как и ты.

— А что ты делал в каменоломне?

— А что ты там делал?

— Слишком серьезное дело, — ответил Алессандро, подумал о своем отце, Фабио, Гварилье. — И печальное.

— Тут мы разнимся, — сказал миланец. — Для меня — слишком фривольное.

— В армии? Как тебе это удалось.

— Мне почти стыдно. Я покинул окопы… если угодно, дезертировал… из-за неконтролируемой страсти.

— К чему?

— Мне стыдно.

— Скажи уж.

— К канцелярским принадлежностям.

Алессандро изумленно вытаращился на миланца, зная, что тот говорит правду. Больной улегся на спину, вздохнул, как во сне, а миланец продолжил исповедь:

— Чего только война ни делает с людьми. Мне всегда нравились хорошая бумага и конверты, дорогие ручки, ящики, полные маленьких медных скрепок, наклейки, пузырьки с чернилами… ну, сам понимаешь. И скоросшиватели. И я всегда был неравнодушен к папкам, портфелям, почтовым открыткам. Они… они успокаивают. Это как подарки на Рождество. Моя страсть к ним безмерна. Я люблю даже резиновые штампы.

— А почтовые марки? — полюбопытствовал Алессандро.

— Я люблю почтовые марки. Они вселяют уверенность.

— Чем занимался твой отец?

— Он умер, когда мне было семь лет. Ему принадлежал писчебумажный магазин, — ответил миланец. — А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— Ничто так не придает уверенности, как хорошие скрепки для бумаг. Если они лежат в маленьких кожаных коробочках, ты чувствуешь себя Чезаре Борджа.

— И ты дезертировал, чтобы купить канцелярские принадлежности? — изумился Алессандро.

— Не купить. Быть с ними. Они предназначались для того, чтобы сохранить мне жизнь.

— Как это?

— Просто. Дома, в письменном столе, у меня было все необходимое. Писчая бумага высшего качества, конверты, письменные принадлежности, марки, что ни возьми. Венецианская бумага, флорентийские папки, марок хватило бы на двадцать лет… если б я их прожил. Если б не умер от болезни печени, или от удара, или от чего-то еще. Я тратил на них все свои деньги и наслаждался ими.

— Как они могут сохранить тебе жизнь? — спросил больной юноша, который уже и не казался больным.

— Мои книги протираются от пыли, стоят в алфавитном порядке, занесены в каталог. Каждую неделю моя мать заводит часы. В камине лежат дрова, остается лишь чиркнуть спичкой. Поступающая ко мне корреспонденция складывается в ящик из орехового дерева. Лампы полируются.

— Но как все это может сохранить тебе жизнь?