Солдат великой войны

— Платил ты или нет, тебе придется выпить перед тем, как я начну зашивать. Надо наложить всего лишь двадцать-тридцать неглубоких швов, но некоторые захватят мышцу.

— Выпить что?

— Граппы. — Врач прошел к шкафу, налил граппу из пятилитровой бутыли в лабораторную мензурку, протянул Алессандро.

— Выпить все? Этого хватит? — спросил Алессандро.

— Я тебе помогу. — Доктор отпил из мензурки. — Если допьешь все, что осталось, не сможешь ходить. Эти таблетки положи в карман. Позже, когда тебе станет нехорошо, брось одну или две в воду. Выпей, когда растворятся.

Алессандро с неохотой взял стакан.

— Пей, сколько сможешь.

Алессандро раньше пил только вино, обычно не больше стакана в день, разбавленное водой, словно ему было десять лет, а тут, задержав дыхание, разом осушил мензурку. Граппа обожгла горло, но этот жар неприятных ощущений не вызвал. Лицо наливалось кровью, пока не сравнялось цветом с бархатом в дорогих ложах оперного театра или гостиных в египетском борделе.

— Не вздумай блевануть, — предупредил хирург. — Я вернусь через десять минут. Не упади со стула. Представь себе, что ты на корабле. Когда я буду тебя зашивать, ты не поймешь, что происходит. Руку чувствуешь?

— Да.

— После того как я закончу, сестра отведет тебя в палату. Так чувствуешь?

— Да. Монахиня?

— Что значит, монахиня?

— Отведет меня в палату.

— Сестра — не монахиня. Здесь нет монахинь.

— А какая медсестра?

— Не знаю.

— Попросите ту, что с прекрасным лицом.

— С прекрасным лицом?

— Красавицу.

— Для солдат, которых привозят с передовой, они все красавицы, — сказал хирург.

Оставшись один, Алессандро стал развлекать себя речами. В какой-то момент заговорил так громко и эмоционально, что к нему подошла медсестра, приложила палец к губам и произнесла: «Ш-ш-ш!» — очень медленно и с сочувствием.

Уютно покачиваясь в маленьком коконе, Алессандро не сомневался, что его душа покинула тело и плавает под потолком смотрового кабинета, но отказывался поверить в то, что свободное плавание принесет ему вечную радость, и держал глаза открытыми.

Хирург вернулся в сопровождении двух санитаров. Они подошли очень быстро, по-деловому, и, прежде чем Алессандро сообразил, что им нужно, подняли его и положили на стол, который стоял посреди кабинета. Привязали лодыжки, здоровую руку и только одно бедро, потому что ремень для второго порвался. Один санитар держал запястье левой руки, второй — голову.

Поначалу эти действия не казались ни угрозой, ни насилием. Тела у Алессандро не было. Душу, с любопытством наблюдавшую сверху, происходящее внизу вроде и не касалось.

Потом хирург начал готовить иголки, изогнутые, разной длины и толщины, сверкающие в свете керосиновой лампы, разгонявшей тьму в кабинете. «О, нет», — выдохнула душа Алессандро, когда хирург выложил свой игольный арсенал. Словно прыгун в воду, которому предстоит нырнуть с пугающей его высоты, хирург долго оглядывал рану. Потом правой рукой взял первую иглу, а левой — пропитанную спиртом марлевую салфетку.

Всякий раз, когда хирург протыкал одной из стальных игл плоть Алессандро, тот кричал, и тело, удерживаемое ремнями, выгибалось. На каждый стежок приходилось три или четыре толчка иглы, и при каждом Алессандро дергался, точно лягушка Гальвани[69]. После того как игла выходила наружу, нитка завязывалась, и Алессандро дрожал от страха перед следующим стежком. Через полчаса санитары отвязали его и положили на стол другого пациента, который спал на носилках в коридоре. Скоро кричал уже он, да так, что его крики могли разбудить солдат, которые умерли в Альто-Адидже. Пусть и пьяный, Алессандро оставался в ясном уме. Он знал, что его тело еще несколько недель будет помнить полчаса, которые он провел на операционном столе, но пока оно лишь пыталось понять, что с ним случилось, он мог наслаждаться собственным самообладанием.

— Как насчет обеда? — спросил Алессандро окружающий воздух. Когда никто не ответил, почувствовал раздражение.

Скоро та же медсестра, которая прикладывала палец к губам и говорила: «Ш-ш-ш!» — опять пришла, чтобы отвести его туда, где ему предстояло спать. Вновь он услышал: «Ш-ш-ш!» Подумал, что она, возможно, так дышит, что у нее эмфизема, а может, принадлежит к какому-то индуистскому культу. Такие существовали до войны, там учили людей правильно дышать и смеяться. Но на самом деле все они ставили целью перехитрить смерть, и достойные доверия индусы, которые приезжали в Италию, богатели на глазах.

Алессандро не мог увидеть, как выглядит медсестра, потому что на ней был серо-зеленый плащ с капюшоном, который скрывал лицо. Она вывела его на улицу и в темноту, где рассмотреть лицо стало еще сложнее. И хотя Алессандро пытался, он мог лишь сказать, что она высокая и тощая, прямо-таки цапля.

Время от времени он поворачивался, чуть не валясь в снег, стараясь заглянуть под капюшон.

— Не пытайся меня поцеловать, — предупредила она. — Это запрещено правилами, и я не целуюсь с кем попало.

— Я хочу увидеть твое лицо, — объяснил Алессандро. — Ты индианка?