Солдат великой войны

Когда Алессандро в первый раз стоял лицом к лицу с Биндо Альтовити, его окружало так много близких ему людей, что идея одиночества казалась привлекательной. Дом на Джаниколо казался крепостью, несокрушимой временем. Он всегда возвращался в лоно любящей семьи, принимал как должное студенческое братство, мир казался садом прелестных и неподвластных смерти женщин.

Он вновь пошел в тот зал в Старой Пинакотеке. Рука Биндо Альтовити, почти женственно отдыхающая на груди, казалось, выполнена не Рафаэлем, а кем-то из учеников. Тысяча рафаэлевских образов для сравнения проносились в памяти Алессандро: могучие боевые кони, свирепое выражение морд которых соответствовало их сущности и напоминало людей; сцены и лица в золотистом свете сумерек; херувимы с лицами более старших детей, потому что младенцы не могли позировать Рафаэлю.

В отличие от более поздних картин, с их нестрогой и галлюцинаторной палитрой, любой из мазков, резкий или смягченный, сверкающие поверхности, воздух на свету, утреннее небо или вечерняя звезда — все подчинялось железной руке Рафаэля. Никаких уловок или причуд, ничего центробежного, ничего неистового, ничего, выпадающего из гармонии, пронизывающей мир и перенесенной на холст. И только груз смертности придавливал, выстраивая все элементы, примиряя все противоречия и вариации.

В своем бесконечном разнообразии модели художника, как представлялось Алессандро, выражали убежденность, что на земле они только на краткий миг, вынырнув из океана душ. Сапфирово-синие и безоблачные небеса служили убежищем, приютом от великих и сокрушительных битв, безмятежным Царствием Небесным, которое скоро оставалось в стороне: большинство пренебрегало им ради воображаемого рая, грубо скомпонованного из позаимствованных элементов небес. Мир — место спокойное, думал Алессандро, его образы запечатлены навечно. Они никуда не исчезают. Их можно запомнить и можно предугадать. В этом обещание и значение живописи, причина хладнокровия Биндо Альтовити. Возможно, когда-нибудь Алессандро сможет взирать на все так же спокойно, как молодой флорентиец, но сейчас его следовало простить за нетерпеливость, потому что он намеревался попасть из Германии в Италию — через горы, зимой, и успех зависел не от продуманности действий, а от удачи и упорства.

* * *

Поезд в Гармиш-Партенкирхен шел практически пустым, в купе второго класса Алессандро ехал один. Дверь и окна сначала смотрели на восток, потом плавно повернулись к югу. Вагон покачивался, а Алессандро спал под лучами бьющего ему в лицо солнца. Левая рука свисала с сиденья.

Во второй половине дня он проснулся от грохота: поезд пересекал реку по железному мосту. Далеко внизу вода мчалась между валунов размером с дом и шапками льда на макушках. Туман заполнял ущелье, радуги накладывались друг на друга, пересекались, исчезали. Поезд поднимался по крутому склону не быстрее пешехода, пересекал ущелья, нырял в тоннели. Чистый и свежий воздух, несмотря на вонь бурого угля, который сжигался в топке, пах хвоей и горным лавром. На юге лежала Австрия.

Алессандро предстояло просочиться сквозь немецкую, австрийскую и итальянскую армии, пограничников, милицию, полицию и районы, где незнакомцев терпеть не могли и не хотели знать. Он решил двинуть через Швейцарию. Не зная ее политики по отношению к военнопленным, сбежавшим после окончания войны, он предполагал, что его накормят, дадут заполнить множество бланков, а потом передадут итальянскому консулу, который расцелует его в обе щеки и посадит в поезд до Рима. Однако горы на западе казались более высокими, чем на юге, у него оставалось все меньше дневного времени, и с каждой лишней минутой пребывания в поезде запас этот таял, а поскольку на западе был прямой путь в Швейцарию, та часть границы могла охраняться особенно бдительно.

Алессандро открыл дверь, спустился по ступенькам, наклонился вперед и спрыгнул в снег. Коснувшись земли, побежал, удерживался на ногах еще пару шагов, но потом потерял равновесие и угодил в большой сугроб. Поезд катился мимо — колеса постукивали, вагоны поскрипывали — и вскоре исчез за поворотом. Остались только сосны с густыми кронами.

Алессандро стряхнул снег с одежды. В тени воздух еще не прогревался, но на весеннем солнце снег уже подтаивал. Кое-где сквозь ледяную корку пробивались островки зеленой травы. Алессандро бы не удивился, увидев и подснежники. В его распоряжении оставалось четыре или пять часов дневного света и час сумерек. Алессандро ровным шагом двинулся вперед, рассчитывая идти и лезть в гору при свете луны.

Сначала путь лежал по крутому лесистому склону, какие обычно видишь из окна поезда. Несмотря на близость к железной дороге, он выглядел и труднодоступным, и притягательным. Ему предстояло преодолеть с полдюжины таких холмов, прежде чем выйти на высокие луга, которые вели к снежным полям и ледникам. В лесах снег не сдуло вовсе и не спрессовало, как на открытых лугах и на горных склонах.