Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Бедный — он не собирался говорить о своих чувствах: слова вырвались сами собой. И все-таки выговориться ему было надо, а тут подвернулся я — чем хуже женщины или адвоката? Мы проговорили всю ночь.

Ну что ж, задуманное он довел до конца.

Выдалось ясное зимнее утро. С ночи подморозило. Ярко светило солнце, и теряющаяся вдали среди вереска и орляка дорога превратилась в жесткий наст. Я сел в двуколке сзади, Нэнси впереди, подле Эдварда. Тронулись. Они прикидывали, с какой скоростью идет жеребец; время от времени Эдвард показывал концом хлыста на рыжую точку на горизонте — там на опушке собралось семейство оленей. Вот у развилки с высокими деревьями, откуда начинается дорога на Фордингбридж, мы поравнялись со сворой гончих, и Эдвард притормозил, давая Нэнси попрощаться с егерем и подарить ему на память золотой. Ее еще тринадцатилетней девочкой брали на охоту с этими гончими.

Поезд опаздывал на пять минут, и эти двое дружно решили, что опоздание вызвано ярмаркой в Суинзоне или где-то в окрестностях — точно не помню, откуда шел поезд. За такими разговорами прошло пять минут. Подошел состав; Эдвард нашел Нэнси место в вагоне первого класса рядом с пожилой женщиной. Девочка вошла в вагон, Эдвард закрыл за ней дверь, потом она пожала мне руку через окно. Ни у того, ни у другого на лице не дрогнул ни один мускул. Вот стрелочник поднял руку с ярко-красным флажком, давая отправление: во всем блеклом эпизоде расставания это был единственный восклицательный знак. Нэнси была не в лучшей форме: меховая коричневая шапочка, надетая в дорогу, не очень шла к ее волосам. Она сказала Эдварду:

«Пока».

Он отозвался: «Пока».

Развернулся по-военному и, не оборачиваясь, пошел с платформы — большой, ссутулившийся, — тяжело чеканя шаг. Я бросился за ним. Сел рядом на козлы. В жизни не видал ужаснее спектакля.

И наступила вслед за тем в Брэншоу тишина — как благодать господня, что выше человеческого разумения. На лице у Леоноры появилась торжествующая улыбка — едва заметная, но от этого не менее довольная. Она, видно, давно уже поставила крест на возвращении мужа и поэтому обрадовалась даже малости — тому, что и девочка съехала, и страсть как рукой сняло. Однажды я услышал, как Эдвард еле слышно сказал — Леонора в эту минуту как раз выходила из зала:

«Ты победил, о бледный галилеянин». [79]

Как все сентиментальные люди, он частенько цитировал Суинберна.

Но в остальном он совершенно успокоился и даже бросил пить. О поездке на станцию не вспоминал — только один раз заметил:

«Странно всё это. Должен сказать вам, Дауэлл, я ничего не чувствую насчет девочки — как отрезало. Поэтому не беспокойтесь. Со мной всё хорошо». И потом еще раз, спустя продолжительное время, бросил уходя: «По-моему, это была буря в стакане воды». Он снова принялся управлять имением; взялся довести в суде оправдательный приговор дочери садовника, обвинявшейся в убийстве своего ребенка. На рыночной площади со всеми фермерами здоровался за руку. За короткое время успел дважды выступить на партийных заседаниях; два раза был на охоте. Леонора была в своем репертуаре: устроила ему жуткую сцену из-за выброшенных на ветер двухсот фунтов по оправдательному приговору. В общем, всё шло по-старому: девочки как будто не существовало. Тишь да гладь.

Ну что ж, вот мы и подошли к концу. И если посмотреть, конец счастливый: всё кончилось свадебным перезвоном колоколов и прочим. Злодеи — а Эдвард с девочкой, конечно, самые настоящие злодеи — наказаны: один покончил с собой, другая тронулась. А наша героиня — самая что ни на есть нормальная, добродетельная, чуточку лукавая — счастливо вышла замуж за самого что ни на есть нормального, добродетельного и чуть лукавого супруга. И скоро она станет матерью самого что ни на есть нормального, добродетельного и чуточку лукавого сына или дочки. Чем не счастливый конец?

Не люблю Леонору — теперь я это знаю точно. Конечно, во мне говорит ревность к Родни Бейхему. Но оттого ли я ревную, что сам хотел добиться Леоноры, или же не люблю ее за то, что ради нее принесли себя в жертву те двое, которых я по-настоящему любил, — Эдвард Эшбернам и Нэнси Раффорд, — этого я сказать не могу. Но это факт: ради того, чтоб ей поселиться в современном особняке, напичканном всеми удобствами, под началом респектабельного и бережливого хозяина, Эдвард и Нэнси должны были стать загробными тенями — по крайней мере, для меня.

Я представляю бедного Эдварда нагим, в кромешной тьме, жмущимся к холодным скалам Тартара или как его там, — в общем, одним из тех проклятых богами древнегреческих героев.

А Нэнси… Представьте, вчера за ланчем она вдруг выпалила:

«Воланы!»