Солдатами не рождаются

– А я что, не твой? Я тоже бывший твой, – великодушно сказал Зырянов. – На тогдашнее мое настроение попал бы в замы к холере – обратно в штрафбат угодил бы как пить дать.

– А как сегодня настроение? – спросил Синцов.

– Настроение среднее. И нанес и понес. Немцев при их контратаках положили – снег черный, но и потеряли много. Как сегодня, три дня еще повоевать – без штанов останешься. Какое мое настроение, а, Евграфов? – окликнул он человека, сидевшего в глубине подвала. – Тебе лучше знать.

– По-моему, неплохое, – знакомым Синцову равнодушным голосом сказал человек, сидевший в глубине подвала. Это был младший уполномоченный полкового отделения СМЕРШа. Первые дни боев он, можно сказать, жил в батальоне у Синцова, а последнее время что-то по появлялся.

Он поднялся навстречу и молча тряхнул руку Синцову.

– С Евграфовым живем единодушно, – сказал Зырянов. – Сегодня даже вместе с ним немцев гранатами отбивали. Он, оказывается, силен гранаты кидать. Не знал этого за ним. Хорошее чувство самосохранения имеет.

– Ладно трепаться, – сказал Евграфов.

– А ты не обижайся, я любя.

– Как дела в батальоне? – спросил Евграфов у Синцова.

– Дела ничего, – сказал Синцов, – появись сам, посмотри.

– Прикажут – появлюсь.

– Появись, мы не возражаем.

– А это от вас не зависит, – сказал Евграфов. – Хотя бы и возражали. – И повернулся к Зырянову: – Я пойду.

– Обиделся, что ли? – спросил Зырянов.

– Ну чего ты, капитан, дурочку ломаешь, – сказал Евграфов. – Знаешь, что меня еще днем в полк вызывали.

– Днем вызывали, днем бы и шел, а теперь ночуй, раз остался. Может, я боюсь, что мне вместо тебя какого-нибудь крючка пришлют. Лучше уж ты сиди.

– Спасибо.

– Не сердись, дай пять, – сказал Зырянов; в голосе его была искренность.

– Пока, – сказал Евграфов. – С тобой дело иметь – надо молоко на вредность получать.

– А ты там у себя про это предупреди, может, другого желающего не найдется, сам же и возвращайся.

Евграфов ничего не ответил, молча кивнул Синцову и вышел.

– Люблю подначивать, – сказал Зырянов. – Как гвоздь при мне сидел, даже реляцию на него «За отвагу» написал.

– С этим – нет, а с кем-нибудь другим достукаешься.

– Ну и достукаюсь. Я уже раз навсегда решился: или жить, или не жить.

Они стояли посреди подвала, и Зырянов заметил, что Синцов внимательно оглядывает помещение.

– У тебя хуже, что ли? Завидуешь?

– Мой КП здесь две недели находился.

– Когда?

– В октябре.

– Серьезно здесь? – Зырянову все еще не верилось. – Тогда давай за возвращение на старые места! – кивнул он на лежавшую на столе фляжку.

– Наверное, уж выпил и до меня? – сказал Синцов.

– Немного выпил с уполномоченным за то, что он человек, как и все. Жалел, что уходит. В самом деле, еще пришлют вместо него какого-нибудь стервеца, у них этого товара хватает.

– Раз ты уже выпил, а мне еще предстоит, не будем.

– Ну, не будем, – легко согласился Зырянов. – Я сегодня сам лишнего боюсь. Перенервничал за день. Все-таки еще сильно они воюют… Ладно стенки обглядывать. Сядь.

– Все же хорошо, когда в четырех стенах, – присаживаясь, сказал Синцов.

– Это верно. А помнишь, как на третью ночь наступления в Вишневой балке ночевали? – напомнил Зырянов. – Балка Вишневая, а снегу по горло. Я в ту ночь чуть себе все на свете не отморозил. Снегом оттирал, – нет, думаю, врешь, еще пригодится! Я же молодой, мне сорока нет.

– Разве? – удивился Синцов. Ему казалось, что Зырянову больше сорока.

– Тридцать восьмой идет. Я ж на гражданскую тринадцати лет сбежал. Был у Котовского в бригаде юным разведчиком. Фильм «Красные дьяволята» видел? Это про меня. – Зырянов рассмеялся. – В самом деле про меня. Тоже с махновцами воевал. Лазутчиком к ним ходил. Словом, близко к истине.

Синцов встал, еще раз медленным взглядом обвел подвал и сказал, что пойдет, пора.

– Пришлют за тобой, коли нужен, – сказал Зырянов.

– Так ведь это как, – сказал Синцов, – когда теребят, думаешь: будь они неладны, без меня, что ли, не могут обойтись! А когда час – не нужен, два – не нужен, начинаешь думать: как так не нужен!

– Ты в Шестьдесят второй армии в какой был дивизии? – спросил Зырянов.

И когда Синцов назвал дивизию, воскликнул:

– Эх, мать честная! Ко мне час назад инструктор из их политотдела забегал, грелся, старший политрук.

– Какой из себя?

– Такой Афоня конопатый, носик пуговкой, из наших, из русаков.

– Булкин?

– Может, Булкин, а может, Пышкин, – сказал Зырянов, – фамилии не запомнил. Послали проследить, чтоб отставших из их дивизии не было.

– Да-а! – с досадой протянул Синцов и вздохнул: застань он здесь этого Булкина, обо всех бы узнал – и кто жив, и кто не жив. – Не верится даже своим глазам! Из этих же подземелий нас выдавили, и сюда же мы обратно пришли. Стою здесь, в подвале, и кажется, во сне его вижу. Кем мы были и кем стали? И как все это день за днем переворачивалось-переворачивалось и наконец перевернулось!