Солдатами не рождаются

– Все же пополнили. А ты чего?

– Хочу вот военврача, – кивнул Синцов на Таню, – посадить в кабину. Ей в санитарный отдел армии надо.

– До развилки довезут. Пойдем посадим, – сказал командир дивизиона.

Они подошли к полуторке.

– Сажай, – сказал командир дивизиона Синцову и пошел вокруг кузова назад, туда, где слышались солдатские голоса.

Синцов распахнул дверцу кабины:

– Садись.

Таня влезла на подножку и села. Он стоял рядом, совсем близко. Потом, не дав снять варежку, коротко стиснул ей руку и отодвинулся.

– Я закрою, холодно.

Но ей было не важно, что холодно, а важно, чтобы он еще несколько секунд пробыл рядом с ней. И она, поставив валенок на подножку, помешала ему закрыть дверцу.

– Ну вот. – Он нажал на дверцу и не сразу понял, почему не смог закрыть ее. – Ногу же мог сломать тебе!

Она убрала ногу, потому что с другой стороны в кабину уже влез водитель. Синцов захлопнул дверцу со своей стороны, машина рванула и выехала, оставив его вдвоем с командиром дивизиона.

– Чего это ты с утра на огневых? – спросил Синцов.

– Заночевал здесь. С вечера работу с личным составом проводил.

– Насчет чего?

– Чтобы сверхметкий огонь сегодня дали, все живое мертвым сделали…

– Значит, ваши начальники с утра на «хенде хох» не надеются?

– Не похоже, – сказал командир дивизиона. – Боекомплект за ночь опять до полного довели.

– А я вчера, когда о Паулюсе узнал, подумал, что и наши фрицы сдадутся.

– То-то, я вижу, ты мирным настроениям поддался, ночей не спишь, военврачей по утрам провожаешь…

Синцов не ответил. Да, может быть, и поддался.

– Ладно, пошел, – сказал он, помолчав. – Если вас за ночь до боекомплекта довели, значит, и нам с утра накрутку будут делать.

Светало медленно. Пока шел обратно, так до конца и не рассвело. Только кое-где из морозного утреннего тумана вылезали зубцы развалин. Да и шут с ним, что еще не рассвело! По правде говоря, смотреть на все это не хотелось.

Мысли о том, будет или не будет сегодня бой, путались с мыслями о женщине, за которой захлопнул дверцу кабины и остался опять один на один со своей обычной жизнью – войной.

Ночью с тревогой подумал, как будут расставаться утром, а оказалось все просто. Это она так сделала, что оказалось все просто. И ничего лишнего и глупого друг другу утром не сказали. А ночью он говорил ей много лишнего и глупого. Даже сам удивлялся, считал себя уже неспособным на такую нежность к женщине и на такую благодарность к ней.

Он говорил, а она молчала. Потом сказала: «Какой ты нежный». Сначала сказала: «Я не думала, что ты можешь быть таким грубым», а под утро: «Я не думала, что ты можешь быть таким нежным».

Ничего удивительного. Он и сам давно забыл, каким он может быть – грубым, или нежным, или еще каким-нибудь.

Кто знает, может быть, он с такой силой жег себя все эти полтора года воспоминаниями о жене, что они выгорели дотла. Или это только так кажется сегодня? Он подумал об этом, когда утром запнулся, прежде чем сказать ей: «По-моему, я люблю тебя».

Говоря это, он не вкладывал в слово «люблю» какой-то особенный, необыкновенный смысл, который как бы отделял это слово от всех других и необъяснимо приподнимал над ними. Само по себе это слово в общем-то ничего не значило, – просто он не нашел других слов для того, чтобы коротко сказать ей самое главное: что он уже не может представить себя без нее.

Да, с ними произошло чудо. И он шел и улыбался этому чуду. И так, продолжая улыбаться, вошел к себе в подземелье, увидел сидевшего за столом и пьющего чай Ильина и сел за стол напротив него, все еще не заметив своей улыбки.

Ильин наклонил чайник, молча налил и пододвинул кружку. Ни вчера, когда все это началось, ни сегодня, когда кончилось, он, несмотря на всю свою молодую строгость, не осудил Синцова. За время их совместной службы Синцов всегда был в его глазах безотказным человеком, старавшимся взять на себя больше всех, и когда такому человеку вдруг повезло с бабой, можно сказать, само счастье пришло в руки, – в чем его тут можно упрекнуть? Ровно ни в чем, считал Ильин. Завидно – это другое дело!

Сделав все, что от него требовалось, чтобы оставить комбата вдвоем с этой женщиной, Ильин считал, что имеет право на откровенность с его стороны теперь, когда она ушла.

– Ну, как же у вас с ней получилось? – спросил он, дождавшись, пока Синцов выпил полкружки чаю.

– Все хорошо. Лучше не бывает. Спасибо вам, ребята. – Синцов поднял глаза на Ильина.

И хотя глаза у него были добрые и даже веселые, но было в них что-то другое, удержавшее Ильина от попытки узнать подробности.

– Долей чаю.

– Тогда больше вопросов нет. – Ильин долил кружку. – Пей. Пока тебя не было, Туманян звонил. Вызывает к себе комбатов на девять ровно.

– Вчера всех нас, грешных, вызывали, – сказал Завалишин, вошедший, пока говорил Ильин, – разъясняли, как щадить, если капитулируют, а сегодня вас будут накачивать, как добивать, если упрутся.

– Похоже, что так, – сказал Синцов. – У Ермакова был в дивизионе, им до полного боекомплекта довели.

– Значит, ударим. – Завалишин вздохнул. – А ночью, по совести говоря, уже настроения воевать не было.