Солдатский долг

Мы видим, как много различных мотивов следует принять в расчет, чтобы вынести суждение по вопросу о повиновении. Мы не считаем себя вправе обвинять сторонников той или иной точки зрения, но мы обвиняем правительство, поставившее немецкий народ и особенно вермахт в такое положение.

Мне кажется, я ясно показал образ мыслей солдата, реальную ситуацию и то, как мы терзались сомнениями и разрывались между верностью правительству и верностью народу и Богу.

Надеюсь, я достаточно ясно объяснил решение, принятое мною в Париже, и показал, в какой момент я оказался перед той чертой, за которой повиновение перестает быть долгом. В Париже мне пришлось перешагнуть эту черту. Я действовал не ради того, чтобы снискать симпатии противника, с которым должен был воевать, а потому, что всегда заботился о благе моего народа и моей родины, и был убежден, для всякого настоящего солдата моральным долгом являются защита мирного населения, женщин и детей, даже если они принадлежат к народу, с которым он воюет, и сохранение культурного наследия. Мои критики – а их будет предостаточно – могут мне возразить, что множество наших городов было разрушено с неслыханным варварством и без всякой военной необходимости, как мог бы быть разрушен Париж. Достаточно вспомнить Кёльн, Дрезден, Вюрцбург… Но изложенные мною аргументы не свидетельствуют в пользу их разрушителей, чьи имена сохранены в тайне, чьи действия, а также военные и политические цели не стали предметом рассмотрения ни одного суда. Цивилизованный мир уже давно убедился в ненужности этих бомбардировок, принесших зло не только непосредственно пострадавшим от них городам и странам. Советую моим критикам решить, действительно ли разрушение Парижа улучшило бы наше положение и облегчило бы нашу участь. Лично я считаю, что нет, и боль от наших потерь не уменьшилась бы, даже если бы Париж был разрушен. Одно несомненно: разрушение города сделало бы невозможным никакое последующее примирение между немцами и французами.

И все же я хочу еще раз четко сказать, что армия не может существовать без полного повиновения нижестоящих вышестоящим. Мне не хотелось бы прослыть среди солдат и офицеров человеком, который ввел в обиход понятие «свободного неповиновения». Никогда солдат, подчиняющийся до того предела, который устанавливает его совесть, не сможет сказать, что некий генерал в Париже не исполнил свой долг повиновения.

Война и государственный интерес

Сегодня мы знаем, а тогда догадывались, что понятие государственного интереса в национал-социалистической идеологии было неверным и в конечном счете преступным, ибо в условиях, сложившихся в Европе к 1939 году, народы должны были довольствоваться тем жизненным пространством, которое имели на тот момент.

Разумеется, условия Версальского договора несли в себе опасность новой войны, в частности, это относилось к проблеме Польского коридора, которую рано или поздно пришлось бы решать. Но мы были вправе надеяться на возможность мирного урегулирования. Тогда можно было ожидать, что европейские политики и, естественно, наше правительство достаточно сильно ощущают свою общую принадлежность к Европе как некоему целому, чтобы избегать вооруженных конфликтов и найти мирное решение. Учитывая тогдашний немалый политический вес Германии и относительное единство ее народа, такое решение было возможно.

Мы вправе были надеяться на то, что пришедшее к власти правительство в полной мере понимает, что современная война обескровливает как побежденного, так и победителя и разрушает экономику и первого, и второго. Мы отвергали и отвергаем войну по гуманным и этическим мотивам и считаем ее «ultimo ratio»[101] политики.

Бо́льшая часть германского высшего офицерства того времени знала войну не понаслышке и не разделяла идеи и планы Гитлера. Прежде всего следует назвать бывшего начальника Генерального штаба генерал-полковника Бека, который считал, что Германия не способна вести новую мировую войну. Можно ли обвинять нас, равно как и представителей других кругов немецкого общества, думавших, как мы, в том, что нам не удалось предотвратить войну? А как можно было ее предотвратить? Это было возможно только при условии устранения Гитлера и всех организаций, присягнувших ему. Возможно ли это было? Созрел ли в 1939 году народ для того, чтобы расстаться с человеком, в чьи добрые намерения верило большинство и который к тому времени добился бесспорных успехов как внутри страны, так и на международной арене? Тех, кто готов был хранить верность Гитлеру и его идеологии, было во много раз больше, чем недовольных и сомневающихся. Я хочу, чтобы мои слова поняли правильно. Я не намерен здесь обсуждать нашу степень ответственности. Я лишь пытаюсь объяснить наше тогдашнее положение и, главное, показать, что взгляд из 1950 года на те события не может быть таким же, каким был взгляд на них же в 1939 году. Думаю, что тогда все мы – и начальники, и подчиненные – находились в запутанной ситуации, которую невозможно было изменить силой.