Солдатский секрет

Прокофьев поругивал себя за неприятную затею. Портрет солдата-отличника можно написать в любом месте, незачем было ехать в Среднюю Азию. Но теперь рассуждать поздно, придётся работать здесь. И вот после знакомства с командованием и соблюдения неизбежных в таком случае формальностей Прокофьев сидел рядом с командиром батальона майором Кругловым в тени карагача. Перед ним стоял, смущённо переминаясь с ноги на ногу, солдат Антошкин.

Майор смотрел на солдата с восхищением. Антошкин лучший из отличников. А Прокофьев думал: как бы не обидеть его отказом. Антошкин мал ростом, у него невыразительное лицо, большие уши, плохо очерченный рот.

— Теперь мы с вами познакомились и, я думаю, ещё встретимся, — сказал наконец Прокофьев.

Майор отпустил солдата и спросил:

— Ну, как?

Художник виновато отвёл глаза и ответил не сразу.

— Видите ли, живопись такое искусство, которое воспринимается зрительно. К картине нельзя приобщить какие-либо комментарии и пояснения. Всё должно быть высказано на полотне. Ваш солдат хорош в службе, но внешние данные… Вы, вероятно, слышали, о людях говорят: у человека нефотогеничная внешность? Вот и товарищ Антошкин не то… Понимаете?

Майору никогда не приходило в голову, что Антошкин может кому-нибудь не понравиться. Он искренне уважал солдата за честную службу, живость и расторопность. Комбат как-то ни разу даже не подумал о том, что Антошкин некрасив. Наоборот, смышлёный и подвижный, он был ему приятен не только делами, но и внешностью.

Решив, что художник просто не рассмотрел солдата, Круглов не стал перечить и предложил:

— Давайте познакомлю с другими.

Прокофьев охотно согласился, и они пошли по расположению батальона.

Художник с интересом осмотрел казарму. Он простодушно восторгался выравненными кроватями, абсолютно одинаковой заправкой постелей, аккуратной подгонкой шинелей на вешалке, в общем, всем тем, что благодаря однообразию создаёт строгую военную красоту. Больше всего его поразило то, что в казарме не было ни пылинки.

Круглов, в свою очередь, приглядывался к художнику. Он был пожилой, полный, с хорошим открытым лицом. Держал себя свободно, без рисовки. К солдатам обращался просто. Охотно шутил над своей неосведомлённостью в военных вопросах. С ним было легко разговаривать.

С этого дня командир батальона часто встречал Прокофьева. Художник бывал на занятиях, на зарядке, на чистке оружия. Он искал нужного ему человека, но не мог найти.

Майор узнавал художника издали — Прокофьев никак не мог привыкнуть к местной пыли, ступал осторожно, будто по грязи, стараясь спасти от неё свои изящные сандалеты.

Однажды Прокофьев сидел за этюдником на стрельбище. Круглов подошёл к нему, сел рядом. На небольшом листе фанеры было нарисовано стрельбище. Оно было так похоже, как будто майор видел его в уменьшающие окуляры бинокля.

— А здорово у вас получается! — сказал Круглов.

— Ничего у меня, дорогой майор, не получается, — грустно ответил Прокофьев. — Всё это не то. Нет главного. Нет смысла. Вы видели когда-нибудь картину художника-демократа Ярошенко? Она написана до революции и называется «Кочегар».

— Нет, не приходилось.

— У меня есть открытка. — Прокофьев достал из этюдника открытку и показал её комбату. — Вот смотрите: перед вами просто стоит человек, и больше нет ничего. Но вглядитесь. Кочегар угрюмый, измученный. Мрачная котельная, где он находится, давит его, это могила. Здесь этот человек оставил силы, здоровье, молодость. Здесь он оставит и жизнь. Посмотрите на его глаза — сколько в них безысходной тоски! Глядя на изображение рабочего, вы легко представляете всю его судьбу. Больше — целый класс! Всю старую Россию! Перед вами не картина, а глава из «Капитала». Вот так же должен быть насыщен смыслом и портрет, который хочу написать я.

— Ну и пишите здорового, молодцеватого служаку, — живо предложил майор. — Это будет типично. В наше время человек не может быть таким задавленным, как этот кочегар.

Прокофьев улыбнулся:

— Вы правы, милейший майор. Но это будет плакат. А мы с вами должны создать картину. Это страшно трудно. Жизнь настолько многообразна, что её никак не втиснешь в маленький кусочек полотна. Вы читали, как ругают киноработников за то, что они не могут полно показать жизнь нашего современника?

— Да, им достаётся, — согласился майор.

— У них тысячи метров плёнки, состоящей из десятков тысяч кадров. А у меня один-единственный кадрик. Я должен быть драматургом и режиссёром, создать сюжет, поставить его, оформить сценически и написать. Да так всё это сделать, чтобы в картине было не меньше смысла, чем в фильме. И всё в одном кадре!

— Трудновато, — сочувственно сказал майор.

— Но не невозможно! — весело подхватил Прокофьев. — Разве в «Бурлаках» Репина меньше мыслей, чем в любой кинокартине? Жизнь надо хорошо знать. Жизнь! Умозрительно можно много насочинять, а шедевры таятся в жизни. Вот за этим я к вам и приехал.

— У нас, военных, тоже говорят: можно предположить сто вариантов боя, а он сложится по сто первому. По самому жизненному.

— Как вы сказали? — живо спросил Прокофьев. — Повторите, пожалуйста.

Круглов повторил.