Солдаты

Однако усталость, голод, потеря крови, огромное духовное и физическое напряжение взяли свое. Тяжелый туман наволочью закрыл глаза Шахаева. Это случилось в тот момент, когда где-то отдаленно и глухо грянул артиллерийский залп и вслед за ним послышались уже совсем близко от дота разрывы снарядов. Шахаев попытался было сообразить, что это значит, но туман, закрывший ему глаза, сгустившись, приглушил и сознание.

…Очнулся Шахаев на руках Забарова. Остальных — Сеньку, Акима, Никиту, сапера и мертвого Каримова — несли другие разведчики, пехотинцы и артиллеристы.

— Что это? — тихо и слабо спросил Шахаев.

— Разве не видишь? Наступают наши!

Шахаев закрыл глаза, застенчиво, неловко улыбнулся и уткнул свою белую голову в широкую и горячую грудь Забарова.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В жаркий и душный полдень, скрипя и взвизгивая, во двор Бокулеев вкатилась длинная арба. В ней, на соломе, лежали рядом тихо стонущий, чуть живой Александру Бокулей и навсегда умолкшая Василика. Лица их были залиты бурой засохшей кровью. К жесткой седой бороде хозяина прилипли комочки горячей суглинистой земли, в усах запуталась пшеничная ость, рубаха разорвана, от нее веяло неистребимым степным духом — тонким смешением кисловатого запаха засохшей березки и остро-горького — полыни. Старик шевелил губами, силился что-то сказать и не мог. Скрюченные дрожащие руки судорожно рассекали воздух, будто он хотел ухватиться за что-то. Лицо красавицы Василики было неузнаваемо — оно все вспухло и затекло. Руки ее были в крови. Сейчас они покойно, в страшной неподвижности, лежали на высокой полуоткрытой смуглой груди.

Из дома выбежали мать, Маргарита (она недавно возвратилась из русского полевого госпиталя, выздоровевшая, успокоенная), Георге, Наташа. Вслед за ними подошли Лачуга, Пинчук и Кузьмич. Последний по приказу Пинчука сразу же помчался в медсанбат за врачом. Наташа бросилась к хозяину, чтобы оказать ему первую помощь. Ей мешали жутко заголосившие хозяйка с дочерью.

Бокулей-младший, окаменевший, с трясущимися губами, смотрел остановившимися, широко раскрытыми глазами на арбу, чувствуя, как все оборвалось и похолодело у него внутри.

В полчаса двор Бокулеев заполнился встревоженными односельчанами. Окружив крестьянина, который случайно наткнулся на Бокулея-старшего и его невестку в поле и теперь привез их на своей арбе, одни расспрашивали его, выкрикивая что-то гневное, другие стояли молча, с выражением угрюмой свирепости на худых сморщенных лицах. К этим последним и обращался черный Патрану. Скорбно сложив на животе руки, он говорил кротко:

— Сказывал вам — не связывайтесь с боярином. Не послушались. Вот теперь и… Вам же добра желал… — голос его был вкрадчив и осторожен, — видимо, на Патрану подействовало предупреждение молодого Штенберга — не лезть на рожон. — Господин Бокулей сам… — он осекся, встретившись сначала с мертвенно-бледным лицом Георге и потом с тяжелым взглядом стоявшего рядом с ним Суина Корнеску.

— Добиток![32] — глухо выдавил Суин. — Убивать нас, наших сыновей и дочерей?.. И только за то, что мы люди и хотим жить?.. Прочь отсюда!..

Патрану поспешно выбрался из толпы и, припадая на одну ногу, бойко поковылял со двора. И все же не удержался, чтобы не крикнуть:

— Погоди же! И ты поплатишься за это!..

Но слов Патрану никто из крестьян не услышал, и он был рад этому.

Хозяина и Василику внесли в дом. Туда же вошел только что привезенный Кузьмичом врач. Крестьяне остались во дворе и среди них — Суин Корнеску. Лицо его скорее было торжественным, чем суровым.

— Трэяскэ Ромыния Маре![33] — сказал он, обращаясь к гарманештцам, и глаза его насмешливо и зло сверкнули. — Вот приманка, на которую нас всех, дураков, ловили… Погубили наших сыновей. А теперь и нас хотят!.. Нуй бун! (Плохо!) — Суин нахмурился. — Этак всех нас перебьют. По-иному надо жить. Как говорил нам Мукершану, как живут русские, вот так! — он вдруг приблизился к крестьянам, своей правой рукой взял за руку одного из них, левой — другого, подтянул к себе, быстро прошел с ними вперед, остановился и проговорил взволнованно: — Вот как надо! Поняли?.. Поняли?.. — повторил он и вдруг, вновь нахмурившись, закончил тихо: — Теперь я знаю, кто стрелял в Мукершану… И это не последний выстрел. Поняли ли вы меня?

Должно быть, крестьяне не совсем поняли, что хотел сказать им Корнеску. Но некоторым стало страшно, и эти потихоньку, стараясь быть незамеченными, покидали двор Бокулеев. У других на лицах уже явственно было видно отражение злости и решимости.

В селе ударил бубен, и оставшиеся крестьяне тоже начали медленно расходиться, но не по одному, как это делали первые, а по двое, по трое. Видно было, как они что-то говорили друг другу, размахивая шапками и посохами.

Пинчук с каким-то смешанным, тревожно-радостным чувством смотрел им вслед, давно поняв, что вокруг совершалось нечто такое, что когда-то уже было пережито им самим.

— Ось воно… яки дела-то! — неопределенно пробормотал он, не в состоянии выразить словами то, что жило в его груди.

2