Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Вернувшись с работы, Королев заваривал себе чай (четыре ложки заварки на кружку), остужал двумя кусками льда, выпивал залпом и садился расчерчивать карточки.

Печатным чертежным почерком, уничтожая карточку при малейшей описке, Королев вносил свои наблюдения. Он никогда не переписывал набело отбракованные карты.

«Я люблю Родину.

Но я не могу обнять ее или даже дотронуться. Она у меня внутри.

Родина горит как сердце.

Посторонний мир удален, обезболен.

Он, как туловище, отрезан от головы и сердца. Когда кайф “заморозки” пройдет, наступит боль.

Всё вокруг встало с логических ног (основания) на слабую злую голову.

Мир кичится благостью, справедливостью, преуспеянием.

Но благие намерения ведут мир в Ад.

Ад холоден потому, что холод можно терпеть. А жар нет – сгоришь, никакого мучения.

Всё перевернулось: нет теперь ни добра, ни телесной дисциплины, ничего – всё прорва безнадеги.

Новости таковы, что вокруг – стена дезинформации.

Ложь правит историей.

Дыхание мира горячечно.

Люди теперь чаще сводят счеты с жизнью по внешним причинам.

Но не я».

Если свободное место на карточке заканчивалось, Королев не частил, а бросал, брал следующую и, макая рейсфедер, катая рейсшину, возился с рамкой, писал дальше, откладывал в стопку – и никогда больше не возвращался к этим записям, не переделывал и не просматривал.

«Войны начинаются, не успев завершиться.

В моей родной стране заправляет кастовость. Потому что прежде всего Язык отражает глубинную эволюцию общества. Устойчивое теперь словосочетание “элитный дом” (пример: “Продаем пентхаус на Красной Пресне с видом на Белый дом под офис элитного класса или элитные квартиры”) – вот это и есть “черная метка”, врученная моему народу».

Война на Кавказе вызывала у него ненависть и стыд по отношению ко всем сторонам конфликта. Как многие одинокие люди, он задыхался от спертых сильных чувств.

В начальных классах у Королева на локте поселилась трудная экзема, и летом, на пике обострения, с глаз долой его направляли в грязевую лечебницу на Апшероне.

Санаторий представлял собой детский отстойник. Воспитатели боялись заразиться и часто самоустранялись. Дети сами залезали в грязь и после отмывались в море. Повара крали почти весь паек, простыни менялись раз в месяц, но для детдомовских это был рай, состоящий из свободы, солнца, моря.

Жгучая грязь называлась нафтом и воняла так же, как цистерны с мазутом, встречавшиеся на железной дороге. Он высовывался из вагона на станциях и вместе с солнечным потоком, вместе с жаром от камней, земли, асфальта, – взатяг тянул в себя запах горячих цистерн.

По перрону бродили блохастые, в проплешинах лишая безухие псы – они и были приметой начала Кавказа: оставался еще день пути, скоро появится море – и он задохнется от его близости, шири, запаха. С этого момента вожатый строго-настрого запрещал выходить из вагона.

Кавказ так и остался для него страной страшных безухих псов, охраняющих подступы к морю.

Много прочитав о войне – очерки, военные мемуары, солдатские письма, – Королев понял, что рано или поздно он снова увидит этих безухих псов на перроне, что влекущая бессмыслица детства стала теперь совпадать со смыслом смерти. Он думал о Каспии, о раскаленных предгорьях, изборожденных бронетехникой, он видел клубы пыли, тугие, тяжкие, не проседающие долго, ползущие по равнинам полчищем слепоты. Ненависть его умножалась альянсом технического и человеческого зол, насиловавших ландшафт. Он был скорее на стороне гор, чем на чьей-либо еще.

«Пыль в войне замешивает своих и чужих, множит потемки грядущего, страх, – выводил на карточке Королев. – Восемьсот граммов пыли на бушлат. Пыль напитывает тело, и оно, разбухшее, становится чутким, как ослепший глаз. Внутреннее становится серым, неясным, неотличимым от внешнего зрения. Пыль стирает кожу противостояния, уничтожает врага, делая его внутренним. Война ворочается, поворачивается против себя. Пыль тучнеет – растворяя, перемалывая, превращая в себя горы, луга, войска. Всё время хочется стрелять и материться. От страха – вроде молитвы. Окажись я сейчас в Чечне, тотчас стану швалью: я – большинство».

Однажды он читал солдатский мемуар, как экипаж БТРа у блокпоста в кустах сношал козу. После солдаты облили куст солярой, подожгли и ржали, глядя, как животное плясало на привязи вокруг огня.

Он замер. Картина эта стояла перед его глазами. И он смотрел, не в силах оторваться. Хозяйка козы, русская старуха, то плакала, то крестилась: «Машка, Машка, беги, сестреночка, беги!» И вспомнил он, как смотрел, как Кусок бил Колю. И не мог пошевелиться… Сейчас он ждал, когда привязь Машки перегорит сама – и только изредка дергал, на пробу прочности, как держит?