Солдаты без оружия

Он вспомнил свое возвращение в медсанбат. Ему, оказывается, сочувствовали и появлению его не то что обрадовались, но приняли его как справедливое.

Большеголовый командир медсанбата майор Томан пригласил Штукина в свою палатку, угостил «собственным» чайком, расспросил о работе в полку, а потом предложил партию в шахматы. Штукин удивился, увидев в его руках старенькую, со сбитыми углами доску. Сел играть из приличия. Играл он слабо. Это сразу и выяснилось.

— Хм-хм, — похмыкал Томан. — Не сильны вы, не сильны.

И тут Штукин, неизвестно почему, поведал ему свою тайну, рассказал о своем враге номер один — проклятой эфире.

— Хм-хм, — хмыкнул Томан. — Странная аллергия. Сколько выдерживаете?

— Точно не изучено. Но сутки наверняка.

— Хорошо. Сутки.

И во время операций Штукина стали ставить к столу на одни сутки, а затем переводили в перевязочную, где не было наркоза.

Конечно, это не всегда выполнялось, но тогда вмешивалась добрая сестричка Сашенька и вытягивала его в тамбур. На улицу он теперь не выходил ни под каким видом, боялся вновь наскочить на начальство.

Судьба все-таки не позволила ему служить в том медсанбате. Однажды в тылу у них очутились немцы. Или это был десант, или прорыв, или, наоборот, какая-то фашистская часть выходила из окружения, Штукин не знает точно. Факт остается фактом — во время операции вдруг совсем рядом раздались автоматные очереди, голоса, крики, торопливые команды. Он, по обыкновению, не обращал ни на что внимания, кроме своей работы, хотя, конечно, слышал стрельбу. Когда он в очередной раз склонился над раненым, что-то царапнуло его в бок так, что он невольно оглянулся.

— Александр Семенович, у вас кровь, — сказала Сашенька, оказавшаяся поблизости.

— Это от раненого, — объяснил он, ощущая под правой лопаткой теплоту, которая стала расплываться и стекать вниз по спине. — Кохер. И не отвлекайтесь. Раненый на столе.

Он довел операцию до конца и лишь после этого позволил перевязать себя. А дальше госпиталь, а затем назначение вот сюда, в медсанбат 0013. А здесь снова враг номер один — проклятый эфир. И тут ему не дают поблажки, не переводят в перевязочную.

— Где Штукин? — послышался голос ведущего хирурга. — Вы оставьте эти штучки-дрючки! — прикрикнул Малыгин, появляясь в тамбуре. — Все устали.

— Да, да, несомненно, — пробормотал Штукин и поспешил в операционную.

XIV

Поступление прекратилось. Прекратилось неожиданно, внезапно, как артподготовка. Еще раздавались отдельные выстрелы, поступали поодиночке запоздавшие раненые, но ноток остановился.

— Что случилось? — удивился Сафронов.

— Так и бывает, — сказала Люба, которая после короткого отдыха уже снова вступила в работу.

Сафронов не утерпел, вышел на улицу, чтобы лично убедиться, в том, что поток остановился.

Все еще накрапывал дождь, только перешел на убаюкивающий шепоток, будто говорил: «Шш-ш, шш-ш, спите, спите». Воздух был густым и свежим. Сафронов с жадностью вдохнул его несколько раз, чувствуя, как кружится голова — или от усталости и бессонницы, или от этого хмельного воздуха.

Бормотали спящие, переговаривались санитары, стонали раненые, но все как-то по-ночному, не вспугивая тишины, не нарушая общего умиротворения природы. И только один звук, как скрип, как нечто постороннее, выбивался из общей картины и резал слух.

— Пить… пить… пить… — доносилось из палатки.

Этот стон подхлестнул Сафронова, вывел из минутного оцепенения. Он встряхнулся и направился к операционной. Возле палатки столкнулся с комбатом.

— Я как раз к вам, — сказал Лыков-старший.

— Отяжелевают, — прервал Сафронов. — Раненный в живот… Шестой час пошел.

— Угу-у, — протянул Лыков-старший, как будто ему было все равно: отяжелевают так отяжелевают. — Свертываться будем.

— Как свертываться? — спросил Сафронов.

— Утром передислоцируемся. Наступаем.

— Но у меня ж еще тяжелые. И ходячих человек тридцать.

— Легкораненых отправим в ГЛР, тяжелых обработаем.

— Но они нетранспортабельны.

— Нетранспортабельных здесь оставим. Сюда ППГ перебазируется.

Тотчас послышались голоса и шум, гудение моторов и шаги людей. «Агрегат заработал быстрее и громче», — подумал Сафронов, понимая, что все эти сравнения и образы условны: нет никаких агрегатов, а есть работа, медики и раненые, но в усталой голове все это представлялось ему огромным агрегатом. И голоса, шаги, урчание моторов были как бы составными частями его. Перед глазами мелькали огоньки, переливался радужный свет, возникали искры, которые порхали, как мотыльки.

Наткнувшись на сосну, он понял, что идет с закрытыми глазами, и затряс головой, стремясь сбросить с себя навязчивый сон. Потом догадался, подставил лицо под дождь и так постоял несколько минут. Струйки воды пробрались за гимнастерку, потекли по разгоряченному телу, взбодрили его.

Сафронов огляделся и внутренне обрадовался тому, что никто не видел его минутной слабости.

«Я должен быть сильнее. Должен. Должен».