Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

ФРАЙТАГ: 50 000 русских военнопленных просто погибли в цитадели Деблина (?) Она была битком набита. То есть они могли просто стоять и едва ли сесть, настолько она была полна. Когда мы в ноябре приехали в Темплин, там еще было 8000, все остальные уже окочурились. А потом как раз разразился сыпной тиф. Тогда часовой сказал: «Теперь у нас сыпной тиф, пройдет, может быть, дней 14, тогда русских пленных не останется, и поляков — тоже. Поляки — евреи». Как только они заметили, что у кого-то сыпняк, то сразу освободили целый угол [258].

Масштабы гибели миллионов некоторым немецким солдатам были хорошо известны. Так, фельдфебель Люфтваффе Фрайтаг сказал в июне 1942 года: «До Рождества мы взяли в плен три с половиной миллиона. И из пленных, если хотя бы миллион пережил зиму, то это много» [259]. А обер-лейтенант Форбек из 272-го артиллерийского полка был возмущен одним из товарищей.

ФОРБЕК: Вы знаете, сколько русских пленных погибло в Германии зимой сорок первого — сорок второго? Два миллиона просто околели, не получали ничего пожрать. На жратву им в лагерь привозили внутренности животных со скотобоен [260].

Ликвидация русских пленных, «приканчивание» солдат в бою и массовые расстрелы в качестве возмездия поощрялись расистскими представлениями о превосходстве, господствовавшими в армии на Востоке. Несомненно, позиция, что русские — «неполноценный народ» [261] и даже «животные» [262], что «русский — совершенно другой человек, азиат» [263], способствовала готовности к насилию. В особенности истории о массовой гибели в лагерях, впрочем, не полностью свободны от сочувствия; иногда проскальзывает нотка, что описанное обхождение несправедливо и жестоко. При этом играло роль и то, что пропагандистская картина еврейско-большевистского ненавистного красноармейца уравновешивалась разносторонним рассмотрением, и военные подвиги русских солдат нередко встречали уважение. Жизнь в стране изменила также взгляд на русскую культуру и образ жизни гражданского населения в суровом климате, которые воспринимались очень по-разному, а местами и положительно. К тому же вскоре почти миллион русских в качестве «добровольных помощников» воевали в рядах Вермахта — обстоятельство, которое упорно должно было изменить образ «русского» [264].

Сочувствие следует также из позиции рассказчиков, которые сами находятся в плену, но получили несравненно лучшее обращение. На этом фоне контраст между обращением немцев с русскими военнопленными и союзников с немецкими — максимален. Впрочем, в британских лагерях для прослушивания были солдаты, считавшие обращение с русскими военнопленными все же слишком гуманным. Так, генерал-лейтенант Максимилиан Сирю 6 мая 1945 года утверждал.

СИРЮ: Об этом не следует громко говорить, но мы были слишком мягкими. Ведь сидим теперь в бутылке со всеми этими зверствами. Но если бы мы творили зверства на сто процентов, так, чтобы люди исчезали бесследно, никто бы ничего не сказал. Только эти полумеры, они всегда неправильны. На Востоке я как-то прорвался с корпусом, но дело там обстояло так, что тысячи пленных отправились в тыл, и ни одного человека их не охраняло, потому что людей для этого не было. Во Франции все шло хорошо, потому что французы выродились настолько, что если человеку говорили: «Там в тылу зарегистрируйся на пункте сбора военнопленных», то эта глупая обезьяна действительно шла туда. Но в России ведь между танковым авангардом и подходящими главными силами бывало пространство от 50 до 80 километров, то есть, может быть, от двух до трех дневных переходов. Позади нет русской армии, зато там бродит всякий русский, а кроме того, он — в лесах слева и справа, и может жить как ни в чем не бывало. Тогда я сказал: «Так дело не пойдет, мы должны людям просто ломать ноги, сломать ногу или правое предплечье, чтобы они в следующие четыре недели не могли воевать и чтобы их можно было собрать». Такой крик поднялся, как я сказал, что людям надо просто дубинкой отбить ногу. Я тогда, естественно, тоже не все полностью сознавал, но сейчас полностью в этом сознаюсь. Мы конечно же увидели, что не можем вести войну, потому что недостаточно тверды, варварства в нас недостаточно. А у русских его хватает и без того [265].

Уничтожение

«Фюрер за границей много испортил своим отношением к еврейскому вопросу. И в этом тоже отсутствие тактики. Ты увидишь, если история будет написана, фюреру также будет сделан упрек, несмотря на то, что он так много сделал» [266].

«Да, но это неизбежно. Отдельный человек допускает ошибки» [267].