Солдаты вышли из окопов…

Они вышли на улицу. Были синие сумерки, на западе угасал последний розовый отблеск уходящего дня. Галки весело перекликались, сидя на крестах пятиглавой церкви. Мазурин и Семен Иванович свернули в глухую улицу и вскоре очутились в большом дворе.

В комнате, куда они затем вошли, было людно, но тихо. На кроватях, скамейках, а то и просто на полу, застланном пестрядинными ковриками, сидели женщины и вязали. Семен Иванович низко поклонился, взметнув над головой свой картузик:

— Ну, кого не видал — здравствуйте! А тебе, Анна Акимовна, хозяюшка, особый привет.

Анна Акимовна — еще молодая женщина, с полным лицом и ясными голубыми глазами — поднялась со скамеечки и тоже низко поклонилась.

— Садитесь, гостями будете, — приветливо сказала она.

Мазурин рассматривал всех с любопытством, и на него тоже глядели пристально. Семен Иванович уселся на табурет и спросил, чуть улыбаясь в седенькую бородку:

— Может, помешали?

— Что вы, что вы! — живо ответила Анна Акимовна. — Никаких особых дел у нас нету, так — отводим душу, судачим о житье-бытье.

Маленькая женщина с сухим, строгим лицом, почесав спицей лоб, спокойно сказала:

— Наше дело известное — болтовня, а вот ты, солдат, расскажи, как там наши мужья воюют, скоро ли домой вернутся?

— Немца победят и вернутся! — звонко и зло крикнула черноволосая молодуха, что расположилась на коврике.

— Тут уж не до победы, — сурово вмешалась пожилая женщина. — Вернулись бы целыми — и спасибо, а то без них хоть пропадай!

Она окинула быстрым взглядом своих подруг и продолжала, не прекращая вязать:

— Съела нас фабрика, и нужда нынче косточки догрызает. Ни к чему не подступишься — все втридорога. А заработки какие? На хлеб да на тюрю и то не запасешь.

— А как с хозяйством и с ребятишками управиться, когда на фабрике по четырнадцать часов торчишь? — подхватила худая работница с нездоровым румянцем на впалых щеках. — Уж лучше смерть, чем жизнь такая треклятая!

— Давеча из Рязани соседка моя вернулась, — доверительно проговорила Анна Акимовна. Спицы в ее руках мелькали с удивительной легкостью. — Там, в мастерских, швеи забастовали. Бухаркой, говорят, заставляют штаны да рубахи шить, а какая в ней крепость, в бухарке этой? Наденет на себя такую одежу солдат, и сразу она по шву и распорется.

— Зато бухарка дешевле катушечных ниток, — отозвалась какая-то женщина в углу. — Хозяевам на них нажива, а солдат хоть пропади — разве им жалко?

И вдруг работницы разом все заговорили, перебивая одна другую. Много выстраданного горя и злобы слышалось в их словах. Движения их были порывисты, глаза горели. Мазурин взглянул на Семена Ивановича. Тот сидел не шевелясь, положив руки на колени, и только очки его строго блестели в желтом отсвете керосиновой лампы. Среди возбужденных выкриков ровно выделился голос Анны Акимовны. Видно, что ее здесь любили слушать.

— Спокойно нельзя нам жить, — сказала она. — Спокойно теперь жить — все равно что в пропасть катиться. К горлу подошло — дальше некуда! Томление одно, а не жизнь, хоть криком кричи! А разве он поможет — крик-то?

— А что поможет, Акимовна? — настойчиво спросила пожилая женщина. — Если знаешь — скажи.

В комнате стало тихо. У Мазурина даже сердце похолодело: что ответит хозяйка?

Анна Акимовна вздохнула, грустно улыбнулась:

— Что я вам, бабоньки, на это скажу? Я такая же, как и вы, одна у нас с вами жизнь, одна печаль. Муж на войне, дети-малолетки…

Она задумалась, перестала вязать. Глаза женщин не отрывались от ее лица, и Мазурин с удивлением думал: «Чем же привлекла эта женщина сердца своих подруг? Отчего с такой верой глядят они на нее, будто ждут вещего слова, которое объяснит им все: и что делать, и как жить?»

— Иду я вчера на работу, — снова заговорила Анна Акимовна, и спицы ожили в ее руках, — прохожу через будку у ворот. От нее справа домик, где вахтер живет, а у домика сарайчик, помните? Он всегда запертой, этот сарайчик. А теперь вижу — дверь открыта и у самого входа пулемет. Вышел из сарая Гаврюшин, околоточный, повесил замок на дверь: не увидел бы, часом, кто. Получается, бабоньки, что они нас до того страшатся, что пулеметы готовят. Значит, если мы будем прав своих добиваться, они в нас стрелять начнут, как в немцев…

— Уже стреляли, — сказал Семен Иванович. — Забыли? В прошлом месяце Кудряшова Сидора да Гришку Малькова в роще на сходке ранили.

— Да, уже стреляли… — подтвердила Анна Акимовна. — Я так думаю, бабоньки: нет хуже, когда человек бараном живет, лоб свой подставляет. Вся Россия разворочена, всюду забастовки, народ за свою правду борется. А куда нам от своего народа деться? Говорили, — она прямо взглянула на Мазурина, — что и солдатам на фронте тягота смертная. А ведь они нам родные — у кого там брата, мужа или сына нет? Ну, так коли уж идти, то всем вместе. Старое оставить — все равно пропадать, так лучше уж вперед идти — хуже не будет, а верится, — глаза ее блеснули, и она звучно повторила, — а верится, что так лучше будет!

— И другого ничего не остается, как вперед идти! — послышался знакомый голос, и Мазурин вздрогнул: «Катя!»