Солдаты вышли из окопов…

Уже двое суток полк метался на пространстве в пятнадцать — двадцать верст, то наседая на немцев, то вдруг по непонятным для солдат причинам отступая в леса. В этот глухой овражистый лесок с маленьким озерцом посредине они попали ночью после утомительного марша и сразу же, без ужина, без глотка воды, легли спать — где кто стоял. Не было видно ни одного дозора. Карцев удивился беззащитности полка, так беззаботно подставившего себя неприятельскому нападению. Он сделал несколько шагов по едва различимой тропинке, как вдруг маленькая фигурка радостно бросилась к нему и крепко обняла. Он узнал Комарова, солдата их роты, уволенного в запас за несколько месяцев до войны.

— Это я, — говорил он, — я, Комаров! Козявка человеческая… Помнишь, как ты меня в казарме папиросами угощал? Ох, все-таки ничего жили, сыты были, хоть и доставалось… Конечно, в карман плохого не спрячешь, оно из дыры вылезет.

И, весело ощупывая Карцева глазами, поглаживая его по руке, он деловито осведомился:

— Машкова, стервь эту, не убили? Полезно было бы… А Черницкий живой?

Услышав свою фамилию, Черницкий вылез из-под шинели. Комаров подбежал к нему и так же, как и Карцева, по-дружески обнял. Красноватые, лишенные ресниц его глаза сияли. Обычной своей скороговоркой он начал рассказывать, что полк, в который его назначили, призвав из запаса, не был намечен для боевых действий, и половину солдат поэтому вооружили берданками. В полку оказались сплошь бородачи, рассыпного строя они еще не знали и в первый же день после высадки из вагонов, услышав артиллерийскую стрельбу, разбежались. Пустился наутек и он, Комаров, два дня бродил в лесу.

— Определюсь к вам, — решительно сказал он. — Вы свои ребята. Разве я ополченец, чтобы мне во второочередных частях служить? Я же самый что есть кадровый солдат!

— Перестань молоть, сорока, — остановил его Черницкий. — Расскажи лучше, что слыхать в России? Что там люди о войне говорят?

— А ничего не говорят, — беззаботно ответил Комаров. — Провожали нас, подарков понадавали, а бабоньки, конечно, плакали. Раз только погнали нас на один заводик военный… Забором окруженный, поверху колючая проволока, у ворот, значит, часовой. Ну и так далее… Вошли это мы, значит, с прапорщиком, целый взвод, и повел нас инженер рабочих арестовывать. Глядим, машины у них остановленные, работать не хотят, а на самой главной машине, значит, красный флаг. Прапорщик у нас был образованный, говорун человек, он сейчас же к рабочим речь держать: стыдно, мол, вам, люди вы русские, братья ваши проливают за вас кровь, а вы чего такое делаете? Рабочие, значит, мнутся, много ли скажешь, коли взвод с винтовками стоит! Но все же один выступил. «Мы, говорит, господин офицер, требуем, значит, чтоб нас отсюда отпустили. Не хотим тут работать, и вся недолга!» Тут, значит, прапорщик ему кричит, что он, мол, не русский, коли так думает, а немец, значит, шпион, я приказал всем браться за работу. Поставили посты у машин, а парня этого забрали и прямым ходом — в маршевую роту. Вот, значит, какой случай был… А так — никто ничего не говорит.

Полк подняли. Не было ни хлеба, ни чая. Солдаты размачивали сухари в воде. Офицеры завтракали мясными консервами, сыром, пили кофе с коньяком. Полковым офицерским собранием заведовал прапорщик, сын ресторатора. Он за свой счет покупал продукты, лебезил перед командиром полка, кормил его роскошными обедами и все это делал для того, чтобы не попасть в строй. Толстый, с опухшими глазками, он носился по своей столовой-палатке, обслуживал офицеров с таким вкусом и ловкостью, как будто дело происходило в ресторане.

Комаров доложился было прапорщику как помощник повара. Бегло оглядев маленького, исщипанного солдата, тот молча взял его за плечи, повернул и толкнул прочь от палатки. К солдатам он относился с инстинктивной боязнью — так же, вероятно, боятся в голодное время владельцы ресторанов тех нищих, что бродят под их окнами.

Вернулся с разведки Рябинин. С тех пор как он вместе с Карцевым принес важные сведения о высадившихся германцах, его часто посылали в разведку, и он охотно и хорошо выполнял свое дело. Рябинин был весел; покряхтывая, снял сапоги и сообщил, что с севера идут германцы — никак не меньше дивизии. Хитро улыбнувшись, достал из-за пазухи узенький сверток и положил на землю. В свертке было сало, неведомым путем добытое им. Нарезая его тонкими ломтиками, он говорил:

— Ешьте, ребята, не часто сальце перепадает солдату…

Офицеры еще были возле своей палатки, когда вдруг все услышали тяжелый, низкий гул. Он повторился через минуту, и сотни испуганных людей вскочили с земли. Гул напоминал артиллерийские выстрелы, но был необычайно силен, зловещ. В нем таилась ужасающая неизвестность, коварный сюрприз хитрого врага. Земля вздрагивала от ударов.

Пришел Васильев.

— Что, ребята, страшновато? — спросил он, пробежав взглядом по бледным солдатским лицам. — Это тяжелая германская артиллерия. Бояться нечего.