Солдаты вышли из окопов…

Было уже поздно, никого из знакомых крестьян, кто бы подвез его, Самохин не нашел и отправился пешком. Все вокруг казалось сказочным и ни с чем не сравнимым по красоте и по тому чувству покоя, которое он испытывал, когда шагал по дороге и смотрел то на лес, то на поле, то на приветные огоньки, светившиеся вдали. Глубокое темно-синее небо, все в звездах, раскинулось над его головой. Где-то грустно запел одинокий женский голос. Самохин остановился, растерянный, борясь с нахлынувшим на него чувством и, не поборов его и не поняв, лег на траву у края дороги и по-детски заплакал. Так пролежал он несколько минут и вдруг почувствовал, что на душе стало необыкновенно легко. Он поднялся и, желая как можно дольше не расставаться с этим звездным небом, с этой ночью, с этой милой сердцу дорогой, медленно пошел к родной деревне.

Все давно уже спали, когда он приблизился к своей избе. Стучал долго. Двери отворил отец. Он равнодушно посмотрел на сына, как будто его приезд ночью, после долгого отсутствия, обычное дело, и только кивнул головой. В тесной, прокопченной избе Самохину показалось невыносимо душно. Оконца были наглухо закрыты. Скупой свет маленькой лампы с обломанным, черным от копоти стеклом, которую зажег отец, обнажил убогую обстановку: в углу на сене лежал тяжело дышавший теленок; на печи стонала больная мать; младший брат и сестренка спали на полу, прикрытые рваным тулупом; потемневший образ Николая-чудотворца глядел настороженными глазами; кучки тараканов шевелились на потолке и стенах.

После короткого разговора улеглись спать. Самохин лежал с открытыми глазами. Впервые за долгое время он думал ясно и осмысленно. Духота в избе донимала его — он с трудом дышал. Мать кашляла и стонала. Теленок, очевидно больной, вдруг начал хрипеть. Самохин, приподнявшись на локте, со страхом прислушивался к стонам матери, к хрипу теленка. Что-то смертельно-печальное чудилось ему в этой нищей халупе. Точно впервые увидел он ее такой, какой она была на самом деле, похожая на миллионы русских бедных изб. Он, живя здесь, никогда не замечал ни этой нищеты, ни этой грязи. И то прекрасное состояние, что владело им, пока он ехал и шел сюда, оставило его. Опять печаль и тревога проникли в душу, тянули куда-то вниз, в черную, злую ночь, и ему вдруг показалось, что настороженные глаза Николы-чудотворца — это глаза взводного Машкова.

Утром мать, охая, разводила маленький позеленевший самовар. Пришли соседи, узнавшие о приезде солдата. Было воскресенье, народ не выходил работать в поле.

Самохин уныло сидел за столом. Прежняя тяжесть сковала голову. Железные обручи еще туже стянулись, давили ее, тревожные мысли застилали мозг. Его о чем-то спрашивали, и он с трудом улавливал смысл слов. Вздохнул и спросил:

— Ну, как живете вы тут?

— Так и живем, — недобро усмехаясь, сказал кривоплечий крестьянин, мохнатый от волос, которыми заросли его голова, шея, лицо. — Вчера были голы, нынче голы, завтра опять же голы будем. Блох у нас много, блохами мы богаты. Ты вот лучше расскажи, солдат, что нового слыхать у вас? Мы ведь как в колодце, ничего не знаем, ничего не видим…

— Служу… — безразлично ответил Самохин.

— Служи, служи, — сдержанно посоветовал худой крестьянин с тонким, острым подбородком. — Ни себе, ни нам никакой радости не выслужишь.

— Война, говорят, будет, — угрюмо сказал кривоплечий мужичок, — с турками либо опять с японцами. Не слыхал?

— А про землю нет закона? — настойчиво допытывался старик с серыми, похожими на пыльную паутину волосами и красными, больными глазами. — Земли не прирежут нам?

Самохин сидел сгорбившись, плохо слушал, плохо соображал. С того часа, когда увидел он родную избу, отца и мать, всех этих людей — таких жалких и несчастных, мысли его спутались в темный липкий ком, и с каждой минутой он чувствовал себя все хуже, все тревожнее.

Что-то не осуществилось здесь из того, чего он ждал, не было ему никакого облегчения, никакого покоя в родном доме. Вот сидят вокруг родители, соседи, но никто не может помочь ему, а наоборот — еще горше, еще страшнее становится, когда смотришь на них… Тоска, тоска в этих черных стенах! Все они, эти люди, уставились на него, взгляды их так тяжелы, что нет сил сносить их.

— Пауки… — жалобно говорит Самохин. — Ой, пауки… сколько же их… На меня ползут… Давите, давите пауков!..

И, заметив страх на лицах сидящих в избе односельчан, он сразу умолк. И уже будто не изба это, а казарма. В тумане плывут перед ним фигуры Машкова, Руткевича, Смирнова, а в уши врывается хрип теленка, а за ним — голос мохнатого мужика: «Мы в колодце, ничего не знаем, ничего не видим…» Все смешалось, двинулось на него, сейчас сомнет, задушит. А чье это желтое, расплюснутое лицо с горячими дырами глаз налезает на него? Он быстро застегивает на золотые пуговицы с орлами свой сияющий мундир, трет рукой пуговицы, чтобы они блестели еще ярче.

— Смирно! — громко командует Самохин. — Стоять и тянуться передо мною!

Он важно влез на табуретку, затем — на стол, давя ногами блюдца, чашки.