Соленая Падь

- Я тоже! Тоже! - крикнул вдруг Толя Стрельников, как будто кто-то не давал ему говорить. До сих пор он произнес лишь несколько слов - бросил гранату без капсюля, и все. Но после успокоиться уже не мог - заглядывал в красноватые, почти зажмуренные глаза Коломийца, смотрел на урманного главкома, на панковского представителя, а потом как будто остановил взгляд на самом себе и вот - заторопился сказать. - Мне просто удивительно, говорил он теперь быстро, размахивая единственной рукой, - просто удивительно, как происходит? Как ровно в волостном суде старого режима! Заклевывают товарища Брусенкова со всех сторон. Начать хотя бы с попов! Ну и что? Стрелял в их товарищ Брусенков. А они сколь разов стреляли хотя бы в меня своими песнопениями? И в моих детей? Стреляли обманом, живого закапывали в могилу темноты и невежества? Они песни пели, блины и пельмени жрали без конца и без краю, собственных деток в городских и семинарских училищах учили, чтобы они тоже любую проповедь начинали с "Боже, царя храни", затыкали порабощенные глаза и уши, чтобы в их обратно не попало нисколько правды. А я? Я, как дурак, в пасть ему глядел, и свой лоб крестил, и ручку ему целовал. Все! Срок настал, пожил - все! Дай другому пожить! Он меня до смерти не убивал, нет. А почему? Жалел? Я ему живьем нужен был, с живого он с меня больше выгоды имел - деньгами, яичками, куличами, овечьей шерстью. А когда я ему был бы выгоднее мертвым - он ту же минуту убил бы меня божьим именем в божьем храме. Я их знаю до ногтя - у двух батрачил, у одного - так уже после фронта без руки страдовал. Или всем известный был в Понизовье случай: в одиннадцатом году маслодельщик Харлампиев убил батрака, не хотел ему долг платить и убил, в колодец бросил, а поп - тестем приходился Харлампиеву - урядника смазал, скрыл убийцу своим саном. А Брусенков стрелял в попа - мы делаем скандал! Да он что - по личному делу стрелял, что ли? Он сроду-то, Брусенков, безбожник, единого разу ни лба, ни брюха не перекрестил, сроду ни один поп его обмануть был неспособен, а делал он это - из-за меня! Из-за порабощенного и попом, и кулаком, и царем, и каждым другим хоть сколько грамотным и хитрым! А когда так - стреляй! Стреляй гадов при каждом случае не божьим именем, а моим! Я благословляю! Я сам много чего не умею, меня не учили, а порабощали, а Брусенков вырвался из-под гнету, научился, за что же ему упрек? Хотя бы он неправильно делал с Мещеряковым, опять же - ну и что? Другой из нас на его месте во сто раз сделал бы больше неправильностей, так, может, нам обратно попов звать, когда они грамотнее нас? Или - товарища Черненко хулигане сперли. Скажу - я об этом знал, и товарищ Брусенков знал, что они хотели сделать. Антоха Юренев он известный жиган, он вслух похвалялся - украдет товарища Черненко. Ну и что? И пусть крадет, когда сумеет. Мы с товарищем Брусенковым не сторожа при ей, и она нам никто, чтобы за ей углядывать. А то - простую, народную бабу спереть можно, а интеллигентную уже нельзя? То же самое и товарищ Петрович нынче на суд лихой, так я и о нем скажу: он еще до революции был хорошо грамотный, и ныне по этой причине ему обидно - не он, а Брусенков в главном штабе. Брусенков - мужик, а освободил от Петровича главный штаб!

Толя Стрельников стал прятать пустой рукав за ремень. Тяжело дышал.

Петрович спросил:

- Так, значит, ты, Стрельников, был порабощенным?

- Это каждому видно. Кроме тебя!

- А мне еще видно - ты им и до сих пор остался! Через два года после революции. И через десять им же останешься - это тебе хорошо и просто! Вот Брусенков, - может, он на тебя очень похож? Тоже - порабощенный? И тот же у него на все ответ: "Пожил - дай другому пожить!" Не признаешься, Брусенков? Нет? - Тут же Петрович резко потребовал: - Письмо!

- Какое? - не понял Брусенков.

- Куличенкино! Ну?

Пока Брусенков искал письмо в карманах, Тася Черненко следила за его рукой, как Брусенков вынимал руку из одного кармана, как опускал ее в другой, и среди множества бумажек, тщательно написанных ею для начальника главного штаба, никак не мог найти еще одну...

Измятая бумажка оказалась наконец у Петровича, он тщательно ее расправил, рассмотрел.

- Написано через два дня после того, как Мещеряков пошел разгонять главный штаб... Возьми, Ефрем! - протянул бумажку Мещерякову. - Тебе послано... Хотя и оказалось у Брусенкова.

- Ну и что же? - удивился Брусенков. - Только это и видать через твои очки? А еще до письма они не могли между собой договориться - Мещеряков со своим собственным комиссаром? Никак не могли?