Соленая Падь

- Тебе бы, Лука, комиссарить надо было при товарище главнокомандующем вот это получился бы комиссар!

И началась запись в комбатальон. Когда началась - в этот момент и появился Брусенков.

Он только что приехал, оставил коробок у коновязи, приблизился к собранию и сразу же понял, что происходит.

- Неправильно! - сказал он громко и отчетливо, поправил картуз на голове. - Неправильно! Необходимо всем пойти в существующие роты и батальоны, а вовсе не записываться в отдельную часть, отрываться от народа! Для себя я спрашиваю самую малосознательную роту, со слабейшей дисциплиной...

И посмотрел Брусенков вокруг, увидел Петровича, остановил на нем взгляд:

- Товарищ Петрович, в твоем полку таких рот нету, знаю. Но, как армейский товарищ, ты все одно можешь подсказать - куда мне записываться?

- На этот вопрос лучше ответил бы главком Мещеряков! - сказал Петрович. - Лучше он.

- Ну, - пожал плечами Брусенков и плотнее натянул на голову картуз, от его-то как раз особой дисциплины ждать не приходится. Встречался я с ним нынче, и всерьез. После - записка еще с нарочным была мною передана, точно пересказаны все слова о собрании и наказ Довгаля - явиться. Не явился! Брусенков посмотрел вокруг внимательно и строго. - Нету?

- Перед лицом предстоящего сражения за Соленую Падь есть предложение: коммунистам, а также истинно сочувствующим, кто еще не в армии, но способен быть в строю, распределиться поротно! На роту по одному, - провозглашал тем временем Довгаль. - В ротах не объявлять по поводу принадлежности, а идти в бой, вести себя до конца сознательно, объясняя другим политический момент. Чтобы товарищи солдаты сказали первыми: "Этот человек дерется с врагом и любое испытание переносит, как коммунист, хвастовства в нем нету ни капли!" И вот уже в ту минуту имеется право с внутренней гордостью объявить: "А я и есть коммунист!" Либо выйти вперед, сказать: "Товарищи! Когда вы обо мне отзываетесь - подтвердите, что я достоин быть коммунистом!" Строй подтвердит, а тогда приходи к нам, мы запишем тебя в свои ряды, - слово над тобою произнесено народом, а это нам закон!

Петрович спросил:

- Это все, товарищ Довгаль?

Негромко спросил. Другие и не заметили.

Довгаль поднял к нему лицо - радостное, возбужденное:

- А? Что? Что еще?

- Мы с товарищем Андраши можем возвращаться к себе в полк?

- Почему бы нет?

- Слушай, Лука, не упрекнешь ли ты себя за нынешнее торжественное собрание? Ну, собрались, ну, записались в роты. Дальше что?

Довгаль оставил кому-то бумажку, в которой вел запись, встал, отошел с Петровичем в сторону. Обнял его.

- Надо же нам было, товарищ Петрович, всем вместе собраться! Понять, что мы уже не разойдемся более никогда. Когда поняли - дальше будет все! Будет - единение. Ты гляди на людей, товарищ Петрович, гляди на их, а тогда сам поймешь без посторонних объяснений. - И Довгаль протянул руку, указывая на одного, на другого, на третьего.

Были тут совсем еще парни, и мужики в серебре, кто - просто в посконных рубахах, перехваченных бечевками, кто - в потрепанных гимнастерках, кто - в длинных, почти до щиколоток, шабурах. Кто - в сапогах, а некоторые - уже в пимах...

Толпились по траве между лесной опушкой и высоким амбаром, но толпы не было...

Разговаривали в голос, никто почти не молчал, но и гомона и шума тоже не было, короткий смех появлялся там и здесь - слышались восклицания, только ни перекричать, ни заглушить друг друга никто не хотел, голос исходил ото всех как будто один, с одной и той же сдержанностью, с одним общим дыханием.

Курили... Дымки тянулись легкие, едва видимые.

Довгаль вздохнул.

- Ну? Ну, товарищ Петрович, что тебе еще надобно? Может, на этой поляне в данную минуту находятся самые решительные и даже самые счастливые люди на всей земле? Других таких нету?

И он еще махнул рукой, еще приближая к себе сосновый бор со сплошным коричневым древостоем, пашню с поседевшими гребешками пластов; следующую за этой пашней узкую луговину с редкими, охваченными в красное кустами боярышника и с частыми, даже издалека видимыми метелками высоких трав.

- Вот так! - сказал Довгаль.

Подошел Брусенков. Он тоже был тих, задумчив, без картуза... Картуз нес в руках. На лице спокойствие; будто вспоминая что-то, давно прошедшее, он сказал:

- Забыл, а ведь и верно, надо бы объявить для всеобщего сведения: главный штаб нынче постановил при главкоме Мещерякове назначить комиссара. Комиссаром назначить товарища Довгаля. По его же личной просьбе и желанию. Тем более непонятно, что он нынче по записке не явился сюда, наш товарищ Мещеряков... Непонятно и вовсе странно. Ну, это, я считаю, все ж таки не слишком уже большая вина с его стороны.

Довгаль и Брусенков возвращались вместе, в одном коробке.

Уже было темно.

По увалу тянулась темно-желтая, почти коричневая узкая полоска света не то солнечная, не то лунная. Одна только и мерцала, а выше, в небе, и ниже, на земле, все заняла осенняя ночь. Не враз стукали копытами кони брусенковский впереди, в оглоблях коробка, и верховой Довгаля сзади, на привязи...

Не сразу заговорили - каждый думал о своем. После Довгаль сказал: