Солёный арбуз

— Ну вот! — обиделся Бульдозер. — Без очков, что ли? Это же дичь. Она всегда горчит!

Николай пожал плечами, но все невольно стали есть с другим чувством.

— Вообще-то горчит, — неуверенно сказал Букварь. Вообще-то не горчило, но раз горечь была непременным условием экзотики, пришлось уверять себя.

— Горчит, — подтвердил Кешка. Все кивали, были сытые и ленивые.

В понедельник снова валили деревья и во вторник валили деревья. Во вторник приехал прораб Мотовилов.

Мотовилов больше молчал, посасывал желтый, все еще не растаявший мундштук и ничего не сказал о деле, которое ребят интересовало. И ребята промолчали, словно не собирались еще час назад наговорить Мотовилову горячих и обидных слов о том, что им надоело загорать здесь и работать в четверть силы. Может быть, на самом деле надо им здесь сидеть.

После паузы, после того, как все отводили глаза в сторону, внимательно изучали свежие пни, рассматривали белые и розовые крошки на них, Мотовилов с облегчением начал рассказывать анекдоты. Потом после очередного взрыва хохота, задыхаясь от смеха, он рассказал, как вчера явился к нему чудак с Тринадцатого километра, местный, лохматый такой, и начал доказывать, что кто-то из строителей умыкнул у него любимого гуся.

Ребята продолжали смеяться. И Мотовилов смеялся, радуясь тому, что смог их развеселить. Потом он вдруг спросил серьезно:

— Из вас, я надеюсь, никто не имел дела с тем гусем? Стало тихо.

— Нет. Никто, — сказал Николай.

Все молчали, а Николай глядел в глаза Мотовилову. В упор.

— Что ж, — шамкнул прораб, — я и не сомневался. Мотовилов встал и пошел к машине.

Когда он уже уехал, Кешка присвистнул и швырнул блестящую коричневую еловую шишку в плаксивое небо. Шишка летела, вращаясь и падая, пошуршала в густых зеленых ветвях ели, сбросила с них заснувшие капли и тихо уткнулась в мягкую землю. Капли летели тоже тихо, хотя они были крупные и прозрачно-чистые, как хрусталины, и, казалось, могли бы позванивать. Все смотрели на шишку молча и внимательно, как будто видели спутник.

— Ну так как? — спросил Николай.

Он обращался в пространство, но все понимали, кого он спрашивает.

— А что «как»? — поинтересовался Бульдозер.

— Ну так как?

— А никак, — сказал Бульдозер.

— Ты отвечай серьезно.

— Вы же, — Бульдозер улыбался, — не имели деда с гусем?

— Значит, это тот самый гусь?

— А ты покопайся в своем животе, — ухмыльнулся Бульдозер, — возьми микроскоп.

— Погоди, Николай, — сказал Спиркин, — надо подходить к человеку с доверием. Нельзя же так, сразу!

— Да, — Бульдозер похлопал Спиркина по плечу, — так сразу нельзя.

Кешка молчал, не вступался за Бульдозера, сидел к нему спиной, словно разговор его не волновал.

— Ладно, — сказал Бульдозер, — я пойду посушу портянки.

— У меня портянки стали совсем черные, — сообщил Букварь.

— Нет, ты ответь, — снова начал Николай.

Рука Бульдозера раздраженно рубанула косую сетку дождя:

— Да брось! Ты меня плохо знаешь, что ли?

— Хорошо знаю. Поэтому и спрашиваю.

— Ну, пожалуйста, спрашивай. — Бульдозер улыбнулся устало и снисходительно. — Это ты про гуся спрашиваешь? Про того, которого ты ел? Про белого? Да? Так я же позавчера рассказывал.

— Он засек его за Нордой, — подсказал Спиркин.

— Ни за какой ни за Нордой, — вдруг заявил Бульдозер, — а в том самом поселке Тринадцатый километр. Можете доверить сержанту Спиркину доставить лохматому хозяину обглоданные вами кости.

— Врешь, — проснулся Кешка.

— Нет. Не вру.

Бульдозер хмыкнул, и Букварь понял, что он не врет. Стало страшно. Все молчали.

— Теперь вам стало легче, — подмигнул публике Бульдозер и засмеялся добродушно, — а я, пожалуй, пойду сушить портянки. Пойдем, Кеш?

— Надо поговорить. — Кешка охрип от волнения.

— Давай поговорим, — согласился Бульдозер.

Шли к палатке молча, мрачные, каждый думал о своем. Тайга была черной, и дождь был черным. Кончилось счастливое время, когда можно было жить нетребовательным к другим, принимая их такими, какие они есть.

Значит, неправа спокойная скала, названная «Тарелкой»? Или требовательность нужна только в тех случаях, когда воруют гусей?

Букварь скосил глаза на Бульдозера. Тот улыбался, и губы его шевелились, неслышно напевая что-то. Улыбка у него была любопытствующей: «Давайте, давайте... А я посмотрю».

...Керосиновая лампа покачивала лица и стены палатки. Бульдозер все еще улыбался, а потом понял, что ему не удастся свести дело к шутке, и произнес глухо:

— Суд, что ли?

— Суд, — сказала Ольга.

— Знаешь, как судили мародеров? — спросил Николай.

— Помнишь, в «Чапаеве»? — перебил его Спиркин.

— Это в гражданскую, что ли? — Бульдозер почесал нос.

Кулак Николая ударил по столу. Если бы был гвоздь, он бы вбил гвоздь.

— Брось паясничать!

Шел суд. Букварь не узнавал ребят. Люди, иронически относившиеся к тем, кто на разных собраниях по всякому поводу произносит высокие слова, сами употребляли сейчас именно высокие слова. И слова эти, казалось обесцененные для них ежедневными равнодушными речами, рождались теперь заново. Слова эти вспоминали и Кешка, и даже Виталий Леонтьев.