Читаем Соленый арбуз полностью

Молчаливый и сдержанный обычно, Виталий Леонтьев стал пускаться вдруг в рассуждения о всяких серьезных вещах, философствовал вполголоса, покуривая надоевшие ему сигареты. Но когда он начинал свои монологи о жизни и смерти, о любви и войне, ребята потихоньку расходились, и только Букварь оставался рядом и сидел молча, изредка кивая головой.

Букварь сидел из вежливости, он не вслушивался в слова Виталия, смотрел на его тонкие движущиеся губы и думал о том, что Виталий – все же странный человек.

У Букваря было ощущение, что Виталий все время, как актер в театре, играет какую-то роль. Букварь узнавал в его монологах знакомые мысли, читанные в книгах. Иногда Виталий становился самим собой, естественным, живым парнем, и такой Виталий Букварю нравился. Это был здоровенный малый с добродушной улыбкой, самый сильный из тех, кого Букварь встречал на трассе, отличный спортсмен, дававший всем уроки футбола и бокса. Но самим собой Виталий быть стеснялся, это, видимо, противоречило требованиям моды, которой он следовал.

В Москве он, по его словам, не отставал от моды, и теперь сестра присылала ему рисунки причесок, яркие рубашки и техасские штаны с заклепками и «молниями». Рубашки Виталий запихивал в черные немецкие чемоданы, окантованные бежевыми полосками кожи, а джинсы носил. К джинсам полагались борода и проволочный ежик на голове. Потом ежики стали у всех, даже у Букваря. И Виталий сбрил бороду, а ежик заменил совсем короткой прической, которую носили американские баскетболисты.

Но мода диктовала не только прически. Букварю казалось, что это она заставляла Виталия все время играть непохожего на себя человека, разучившего чужие многозначительные слова. Иногда Виталий говорил о своей любви к Хемингуэю и Ремарку, к их героям, настоящим мужчинам атомного века. Он и старался подражать людям, которые, по его мнению, были похожи на героев Хемингуэя.

И появлялось вдруг что-то старческое в лице Виталия. Это старческое пряталось в морщинах лба, в уголках губ, постоянно растягивающихся в иронической улыбке, во всезнающем, всепонимающем выражении глаз, которые, казалось, не умели радоваться и удивляться. Виталий считал себя человеком сложным, пожившим, прошедшим через многое, все повидавшим. О себе он рассказывал редко. Букварь знал только о том, что Виталий поссорился с отцом, ловкачом и карьеристом, ухитрявшимся, однако, носить в кармане партийный билет, и еще о том, что Виталия выгнали из института за пьянку.

Виталий предпочитал говорить о высоких материях, но каждый раз монологи его казались Букварю пижонскими и смешными, и он не мог принимать их всерьез.

Настроение у Букваря подымалось только тогда, когда он приходил на пробитую ими просеку, расчищенную трелевочными тракторами Зайцева и K°марова, смотрел, как суетятся в Заячьем логу бульдозеры, скреперы, сбрасывают прямо на пни песок и гравий работяги-самосвалы и как потихоньку, сантиметр за сантиметром, жиреет желтая спина насыпи.

Вечерами под дождем часами гоняли над столом пластмассовый шарик, стучали мячом по воротам без верхней перекладины, били по воздуху кожаными потертыми перчатками. Виталий Леонтьев давал уроки настольного тенниса, футбола и бокса. Кешка был удивлен, но Букварь оказался учеником более способным, чем он. Он был очень резким, ловко уходил от ударов, по мячу прилично бил с обеих ног, и сам Виталий Леонтьев, великолепный Виталий Леонтьев, одобрительно похлопывал его по плечу.

– У меня же было на сотке второе место в районе, – говорил Букварь. Словно оправдывался.

Кешка снова начал рассказывать веселые истории и издеваться над Букварем и Спиркиным, а иногда и над Бульдозером. Букварь пробовал отшучиваться, но из этого ничего не получалось.

Если Ольга с Николаем уходили, Кешка обильно сыпал матом и все время подчеркивал какие-нибудь второстепенные смешные стороны своих историй.

Иногда Кешка уходил в тайгу. У самой Канзыбы он нашел скалу, очень похожую на один из красноярских столбов. Он привел к ней Николая. Николай согласился, что это вылитый столб и что на него непременно нужно влезть.

С большой охотой Кешка вместе с Бульдозером размышляли «о бабах». Говорили о том, сколько «их» у каждого из них было и какие были, говорили о доступности девчат на стройке и о том, что теряют здесь время даром. Спиркин презрительно сплевывал, а Букварю было противно слушать эти разговоры, и вместе с тем он испытывал какие-то непонятные чувства, слушая их, считал себя неполноценным, ребенком, ловил себя на том, что эти «мужские» разговоры чем-то ему интересны.

Потом Кешка стал тосковать о выпивке, и все его разговоры начали крутиться вокруг водки. Бульдозер щелкал себя по горлу и качал головой. Однажды они отпросились у Николая и вернулись только утром, грязные, усталые, с сияющими серыми лицами победителей, и Кешка великодушно поставил на стол три бутылки питьевого спирта.

– Ну и что? – спросил Николай.

– У меня сегодня день рождения, – сказал Кешка. – Я, конечно, вру, но допустим.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Раковый корпус
Раковый корпус

В третьем томе 30-томного Собрания сочинений печатается повесть «Раковый корпус». Сосланный «навечно» в казахский аул после отбытия 8-летнего заключения, больной раком Солженицын получает разрешение пройти курс лечения в онкологическом диспансере Ташкента. Там, летом 1954 года, и задумана повесть. Замысел лежал без движения почти 10 лет. Начав писать в 1963 году, автор вплотную работал над повестью с осени 1965 до осени 1967 года. Попытки «Нового мира» Твардовского напечатать «Раковый корпус» были твердо пресечены властями, но текст распространился в Самиздате и в 1968 году был опубликован по-русски за границей. Переведен практически на все европейские языки и на ряд азиатских. На родине впервые напечатан в 1990.В основе повести – личный опыт и наблюдения автора. Больные «ракового корпуса» – люди со всех концов огромной страны, изо всех социальных слоев. Читатель становится свидетелем борения с болезнью, попыток осмысления жизни и смерти; с волнением следит за робкой сменой общественной обстановки после смерти Сталина, когда страна будто начала обретать сознание после страшной болезни. В героях повести, населяющих одну больничную палату, воплощены боль и надежды России.

Александр Исаевич Солженицын

Проза / Классическая проза / Классическая проза ХX века
И пели птицы…
И пели птицы…

«И пели птицы…» – наиболее известный роман Себастьяна Фолкса, ставший классикой современной английской литературы. С момента выхода в 1993 году он не покидает списков самых любимых британцами литературных произведений всех времен. Он включен в курсы литературы и английского языка большинства университетов. Тираж книги в одной только Великобритании составил около двух с половиной миллионов экземпляров.Это история молодого англичанина Стивена Рейсфорда, который в 1910 году приезжает в небольшой французский город Амьен, где влюбляется в Изабель Азер. Молодая женщина несчастлива в неравном браке и отвечает Стивену взаимностью. Невозможность справиться с безумной страстью заставляет их бежать из Амьена…Начинается война, Стивен уходит добровольцем на фронт, где в кровавом месиве вселенского масштаба отчаянно пытается сохранить рассудок и волю к жизни. Свои чувства и мысли он записывает в дневнике, который ведет вопреки запретам военного времени.Спустя десятилетия этот дневник попадает в руки его внучки Элизабет. Круг замыкается – прошлое встречается с настоящим.Этот роман – дань большого писателя памяти Первой мировой войны. Он о любви и смерти, о мужестве и страдании – о судьбах людей, попавших в жернова Истории.

Себастьян Фолкс

Классическая проза ХX века
Смерть в Венеции
Смерть в Венеции

Томас Манн был одним из тех редких писателей, которым в равной степени удавались произведения и «больших», и «малых» форм. Причем если в его романах содержание тяготело над формой, то в рассказах форма и содержание находились в совершенной гармонии.«Малые» произведения, вошедшие в этот сборник, относятся к разным периодам творчества Манна. Чаще всего сюжеты их несложны – любовь и разочарование, ожидание чуда и скука повседневности, жажда жизни и утрата иллюзий, приносящая с собой боль и мудрость жизненного опыта. Однако именно простота сюжета подчеркивает и великолепие языка автора, и тонкость стиля, и психологическую глубину.Вошедшая в сборник повесть «Смерть в Венеции» – своеобразная «визитная карточка» Манна-рассказчика – впервые публикуется в новом переводе.

Наталия Ман , Томас Манн

Проза / Классическая проза / Классическая проза ХX века / Зарубежная классика / Классическая литература