Соленый арбуз

Николай пожал плечами, но все невольно стали есть с другим чувством.

– Вообще-то горчит, – неуверенно сказал Букварь.

Вообще-то не горчило, но раз горечь была непременным условием экзотики, пришлось уверять себя.

– Горчит, – подтвердил Кешка.

Все кивали, были сытые и ленивые.

В понедельник снова валили деревья и во вторник валили деревья. Во вторник приехал прораб Мотовилов.

Мотовилов больше молчал, посасывал желтый, все еще не растаявший мундштук и ничего не сказал о деле, которое ребят интересовало. И ребята промолчали, словно не собирались еще час назад наговорить Мотовилову горячих и обидных слов о том, что им надоело загорать здесь и работать в четверть силы. Может быть, на самом деле надо им здесь сидеть.

После паузы, после того, как все отводили глаза в сторону, внимательно изучали свежие пни, рассматривали белые и розовые крошки на них, Мотовилов с облегчением начал рассказывать анекдоты. Потом после очередного взрыва хохота, задыхаясь от смеха, он рассказал, как вчера явился к нему чудак с Тринадцатого километра, местный, лохматый такой, и начал доказывать, что кто-то из строителей умыкнул у него любимого гуся.

Ребята продолжали смеяться. И Мотовилов смеялся, радуясь тому, что смог их развеселить. Потом он вдруг спросил серьезно:

– Из вас, я надеюсь, никто не имел дела с тем гусем?

Стало тихо.

– Нет. Никто, – сказал Николай.

Все молчали, а Николай глядел в глаза Мотовилову. В упор.

– Что ж, – шамкнул прораб, – я и не сомневался.

Мотовилов встал и пошел к машине.

Когда он уже уехал, Кешка присвистнул и швырнул блестящую коричневую еловую шишку в плаксивое небо. Шишка летела, вращаясь и падая, пошуршала в густых зеленых ветвях ели, сбросила с них заснувшие капли и тихо уткнулась в мягкую землю. Капли летели тоже тихо, хотя они были крупные и прозрачно-чистые, как хрусталины, и, казалось, могли бы позванивать. Все смотрели на шишку молча и внимательно, как будто видели спутник.

– Ну так как? – спросил Николай.

Он обращался в пространство, но все понимали, кого он спрашивает.

– А что «как»? – поинтересовался Бульдозер.

– Ну так как?

– А никак, – сказал Бульдозер.

– Ты отвечай серьезно.

– Вы же, – Бульдозер улыбался, – не имели дела с гусем?

– Значит, это тот самый гусь?

– А ты покопайся в своем животе, – ухмыльнулся Бульдозер, – возьми микроскоп.

– Погоди, Николай, – сказал Спиркин, – надо подходить к человеку с доверием. Нельзя же так, сразу!

– Да, – Бульдозер похлопал Спиркина по плечу, – так сразу нельзя.

Кешка молчал, не вступался за Бульдозера, сидел к нему спиной, словно разговор его не волновал.

– Ладно, – сказал Бульдозер, – я пойду посушу портянки.

– У меня портянки стали совсем черные, – сообщил Букварь.

– Нет, ты ответь, – снова начал Николай.

Рука Бульдозера раздраженно рубанула косую сетку дождя:

– Да брось! Ты меня плохо знаешь, что ли?

– Хорошо знаю. Поэтому и спрашиваю.

– Ну, пожалуйста, спрашивай. – Бульдозер улыбнулся устало и снисходительно. – Это ты про гуся спрашиваешь? Про того, которого ты ел? Про белого? Да? Так я же позавчера рассказывал.

– Он засек его за Нордой, – подсказал Спиркин.

– Ни за какой ни за Нордой, – вдруг заявил Бульдозер, – а в том самом поселке Тринадцатый километр. Можете доверить сержанту Спиркину доставить лохматому хозяину обглоданные вами кости.

– Врешь, – проснулся Кешка.

– Нет. Не вру.

Бульдозер хмыкнул, и Букварь понял, что он не врет. Стало страшно. Все молчали.

– Теперь вам стало легче, – подмигнул публике Бульдозер и засмеялся добродушно, – а я, пожалуй, пойду сушить портянки. Пойдем, Кеш?

– Надо поговорить. – Кешка охрип от волнения.

– Давай поговорим, – согласился Бульдозер.

Шли к палатке молча, мрачные, каждый думал о своем. Тайга была черной, и дождь был черным. Кончилось счастливое время, когда можно было жить нетребовательным к другим, принимая их такими, какие они есть. Значит, неправа спокойная скала, названная «Тарелкой»? Или требовательность нужна только в тех случаях, когда воруют гусей?

Букварь скосил глаза на Бульдозера. Тот улыбался, и губы его шевелились, неслышно напевая что-то. Улыбка у него была любопытствующей: «Давайте, давайте… А я посмотрю».

…Керосиновая лампа покачивала лица и стены палатки. Бульдозер все еще улыбался, а потом понял, что ему не удастся свести дело к шутке, и произнес глухо:

– Суд, что ли?

– Суд, – сказала Ольга.

– Знаешь, как судили мародеров? – спросил Николай.

– Помнишь, в «Чапаеве»? – перебил его Спиркин.

– Это в гражданскую, что ли? – Бульдозер почесал нос.

Кулак Николая ударил по столу. Если бы был гвоздь, он бы вбил гвоздь.

– Брось паясничать!

Шел суд. Букварь не узнавал ребят. Люди, иронически относившиеся к тем, кто на разных собраниях по всякому поводу произносит высокие слова, сами употребляли сейчас именно высокие слова. И слова эти, казалось обесцененные для них ежедневными равнодушными речами, рождались теперь заново. Слова эти вспоминали и Кешка, и даже Виталий Леонтьев.