Соленый арбуз

«Я ловлю не рыбу, – обиделся Дьяконов, – у меня на леске магнитофон. Я записываю рыбьи разговоры. Утром мне повезло. Утром рыбы пели. Я прокручу пленки в концертном зале. Мы живем, заткнув уши ватой. Видишь, у тебя торчит вата?»

Дьяконов нагнулся и стал вытаскивать вату из ушей Букваря. Он вытаскивал долго и красиво, как фокусник. Потом он начал тащить вату у Букваря изо рта. И тут Букварь увидел, что это никакой не Дьяконов, а самый настоящий Зименко, да еще в чем-то белом. «Ничего себе горлышко, – сказал Зименко. – У него ангина. Просто ангина. Она пройдет».

Вата вытягивалась и вытягивалась вверх и где-то высоко-высоко превращалась в жарки. Цветы собирались вместе в оранжевую кучу и висели над землей круглым теплым шаром.

Шар покачивался, словно танцевал, и пел шепотом: «Ты хотел говорить с Николаем, ты хотел…»

Букварь вскочил и побежал снова. Он увидел Николая. Николай сидел на скале, на самой ее вершине, на каменной тарелке, в шинели, свесив ноги в начищенных сапогах. Букварь подбежал к скале и начал карабкаться по камню. «Три точки. Не забудь про три точки». Сверху говорил репродуктор. Букварь лез вверх, иногда помогал себе зубами. Над ним висели сапоги. «Все такие!» – заорал где-то сзади Бульдозер. Букварь обернулся и вдруг понял, что сорвался и летит вниз. Он летел со свистом и кричал, знал, что сейчас врежется в землю, в деревья, в камни. Но земля не приближалась к нему. Наоборот, она уплывала от него, становилась все меньше и меньше, превращалась в голубой шар размером с арбуз.

«А как же Ольга? – закричал Букварь. – Как же теперь Ольга? – Он почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот, и подумал: – При чем тут Ольга? При чем тут Ольга?..»

23

– Ты лежи, – сказала Ольга. – Ты лежи. У тебя ангина. Просто ангина. Она пройдет.

Брезентовый потолок над головой поднимался вверх под наклоном, резкий, натянутый, как доска, и по нему что-то стучало, глухо и шурша скатывалось вниз.

– Дождь. Все еще дождь.

– Ага, дождь, – кивнула Ольга.

Она сидела рядом, у его кровати, на высокой табуретке, держа в руках остроносого Буратино. Потрескивали в железной печке березовые дрова, их там, наверное, было много, и печка трудилась и гудела, добродушная и довольная.

– Мы уж испугались, – улыбнулась Ольга, – ты все бредил и стонал. Но утром был врач, и он успокоил. Врача вызвал Дьяконов, и добирался он на трелевочном. Врач хотел посидеть с тобой, но уж я вызвалась, потому что у него дел много в Кошурникове. Он оставил тебе таблетки. Аспирин и еще что-то…

– У меня, наверное, была высокая температура. Я очень плохо переношу высокую температуру. Бред начинается и всякая такая ерунда… Потом вспоминать стыдно…

– У тебя было тридцать девять и пять…

– Ну вот, – расстроился Букварь, – конечно, я нес бред! Всегда так… Просто я такой неудачный!

Ольга засмеялась почему-то, и не слышно стало, как шуршит по натянутой брезентовой крыше дождь. Пластмассовый парень в черных штанах уселся на подушку, и желтые тяжелые башмаки его уперлись прямо в лицо Букваря.

– Пусть он пока посидит с тобой. Я буду готовить обед. Ты ему расскажи что-нибудь.

Брезентовая дверь дернулась за Ольгой и застыла, успокоившись. Букварь вытер ладонью со лба холодный пот, рука была слабая и медленная. Температура упала, и вставать не хотелось. Он часто глотал слюну, потому что горло у него пересохло, а глотать было больно.

Букварь подумал, что приключилась смешная история. Можно было и не мучиться в бреду, и не валяться сейчас, да еще с больным горлом. Букварь пожалел, что полез в ржавую Канзыбу и переплывал ее. Но потом он решил, что думать так глупо, что вообще глупо жалеть о чем-либо «после драки».

И все же получилось смешно. Если бы телефонная связь на самом деле была нарушена, поступок его назвали бы нужным и оправданным. Даже, чего доброго, подвигом. Но телефон работал. И выходило, что тот же самый поступок оказался глупым и бессмысленным. Дьяконов даже ругался!

«А Кустов! – подумал Букварь. – Это же, верно, негодяй!»

– Букварь! Надо иметь совесть. Буратино сидит и скучает.

Ольга стояла у печки, и у нее в руках были дрова. Короткие, колотые мелко, они пахли Кешкиной баней. Ольга наклонилась к печке, худенькие березовые поленца укладывались в огонь. Рот у печки был красно-оранжевый и прямоугольный. Букварь смотрел на Ольгины руки и на лицо и как будто видел ее в первый раз.

Она ему очень нравилась. Лицо ее озарял березовый огонь, и глаза светились, отражали рыжее прыгающее пламя. А движения ее подчинялись какому-то музыкальному ритму, в них не было ничего лишнего, неуклюжего, они были свободные и пластичные.